Все верно, – нарушает тишину Элли. – Рядом с ними ты понимаешь: когда над тобой что-то настолько же величественное, прекрасное, вечное, любые переживания превращаются в ничто. Ты смотришь на воплощение могущества и неприступности – заснеженные вершины, на их фоне создания поменьше – зеленые горы, леса, и еще меньше – ты сам – и чувствуешь себя частью этой грандиозной системы, великого замысла. Ты настолько же ничтожен, как камешек под ногами, и настолько же величественен, как Аннапурна Южная. Здесь нет иерархии.
Он уехал, только чтобы пропасть, я знаю. С ним надежно было только в горах, а здесь...
С высоты птичьего полёта всё кажется прекрасным.
Эпизод 6 «С высоты птичьего полёта всё кажется прекрасным»
Земля говорит с тобой голосом матери – я здесь, я с тобой, я всегда буду с тобой. Горы же молчат голосами наших отцов. Обнимают ледяными крыльями ветра, смотрят за спину и никогда – в глаза, кружат над головой одинокими птицами. Такие близкие и такие далекие, такие свои и не свои. Час на вершине – и тебе будто заново сотворили сердце. Час на вершине, и ты – снова ты.
На те горы, которые вы несёте на своих плечах, нужно было просто взойти.
Здесь горы солнцем не обижены,
А по февральским вечерам
Горят окошки нашей хижины,
Мешая спать большим горам.
Здесь горы солнцем не обижены,
А по февральским вечерам
Горят окошки нашей хижины,
Мешая спать большим горам.
Пускай в долине будет хуже нам,
Но не привыкли мы сутулиться,
Всегда верны мы нашим хижинам
И не завидуем дворцам.
Лучами солнечными выжжены
Весёлые и беззаботные,
Мы жили десять дней на хижине,
Под Алибекским ледником.
Лучами солнечными выжжены,
Веселые и беззаботные,
Мы жили десять дней на хижине
Под Алибекским ледником.
Известные своей решимостью,
Несемся мы по склонам солнечным,
И лишь одной непогрешимостью
Мы держимся в крутых снегах.
Перевод Романа Сефа.
Не зря же говорят, что до определенного возраста человек движется в гору, а потом до самой смерти – под горку. Под горку-то оно всегда быстрее получается.
Элиан Морель в ответ лишь гордо молчал. Не будь сейчас в нем хотя бы щепотки терпения, он бы точно вскочил и закатил драму, состоящую из нескольких актов. И все они бы подчеркивали его неудержимый, воистину омерзительный характер, который всегда сводился к одному из двух: либо к судорожной истерике, либо к томному молчанию.
Второе было страшнее всего. Он умел молчать точно так же, как горы. Как эти вечные сонные замки, тонущие в непрозрачных банках божественного существа, божественного презрения. Как, быть может, грифельные спины Его архангелов, мертвых архангелов, которым пообещали льняные простыни света, примыкающие к морщинистым лицам, и теперь уже вкушающие прелесть дождевых червей, лезущих в глотку и сырой земли, которая, по делу, напрасна. Но они толстокожи. Не пропускают ветки, ветер, смог, снег в свою, главное, душу. Не издавая ни звука. Не смотря в глаза, смотря уже куда-то, откуда идет жизнь и мягкая лава. Изводящая, как навязчивая музыка, но в танец под нее не войдешь.
(Если приглядишься, увидишь, как Боженька тащит их за шкирку вглубь, и как дрожат они чуть ли не каждый раз, когда им снятся кошмары. А вот Элиану Морелю, в отличии от них, не снится ни-че-го).