Нанеси удар – и он заживёт, но потревожь сердце, и рана останется на всю жизнь.
У рубцовой ткани нет собственного характера. Это вам не то же самое, что ткань здоровой кожи. На ней не остаётся признаков возраста или болезни, на ней не видна бледность или загар. На шраме не растут волосы, на нём нет пор или морщин. Это словно плотный чехол. Он заслоняет и скрывает то, что ещё осталось под низом. Потому-то человек и научился его создавать: чтобы что-нибудь спрятать.
Истина надёжно укрыта покровом тьмы. Нам остаётся только гадать, что за ней скрывается. До тех пор, пока истина не выйдет на свет, люди будут прятать боль в самых тёмных уголках своей памяти. Особенно если эту боль ничем не излечить. В итоге останутся шрамы. Они будут очень глубокими. Они породят новую боль. Боль нельзя терпеть вечно. Но её можно потопить в ярости! Когда ярость выходит наружу, мы наносим новые раны себе и близким. И так продолжается без конца...
Это больше чем просто шрам. Это удар в живот, пощечина, нож, который мне всадили в спину, потому что нет ничего хуже, когда близкий тебе человек — по крайней мере, я так думала — верит не тебе, а слухам, отказывается признавать правду. Джессика, дорогая, мне действительно интересно, притащила ли ты свою задницу на мои похороны? И если да, то заметила ли ты отметину, которую оставила у меня на лбу и в жизни? Нет. Скорее всего, нет.
Потому что многие шрамы нельзя заметить невооруженным взглядом.
— Откуда это?
[поводит пальцем по крупному шраму на боку Дэнни]
— Остались после операции по исправлению деформированного хряща, с которым я родился. В четырнадцать лет мне вставили туда пластинку. Пришлось ходить с ней два года. Она поддерживала грудину, чтобы сердце и легкие не раздавило.
— А если бы была возможность убрать шрамы?
— Я бы отказался. С ними я чувствую себя выжившим.
А ещё...
Нанеси удар – и он заживёт, но потревожь сердце, и рана останется на всю жизнь.