День откровений переходит в ночь сурка. В «салоне» – наркоши, которые засыпают лишь под утро, во второй надзорке всхлипы и мычания, в сестринской громкоголосое чаепитие с тортами. С потолка «салона» осыпаются кусочки штукатурки, крошечные тусклые плафоны покрыты коричневым налетом никотина, на недавно вымытом полу уже связочки волос, ошмётки сигаретных пачек, в палате храпа нет, но четверо надсадно кашляют… Соседка-депресняк, накануне жевавшая банан, шоколад и ещё что-то, а неделю назад игравшая без выражения «Лунную сонату», сидит за столом при свете полуперегоревшего ночника. Мечет в рот с двух рук – одна достаёт из пакета картофельные чипсы, вторая вытягивает из коробки профитроли, одну за другой…
В больнице бумаги, которые ты подшиваешь, являются не просто бумагами: это фрагменты повестей, наполненные рисками и триумфами.
— Сюда, доктор. Вы работали в больнице для хроников?
— Я...
— Вы бы помнили.
— Нет, я не работал.
— Видите, доктор: тут синдром Туретта, болезнь Паркинсона, некоторые не помнят своих имён.
— Простите, а чего ждут эти люди?
— Ничего.
— Но как же они выздоровеют?!
— Никак, они хроники. Мы называем их «Наш огород».
— Почему?
— С ними забота одна: кормить и поить.
Энтони рассказывает доктору Сэйеру подробности и обязанности его должности. Ранее доктору Сэйеру не приходилось иметь дело с людьми, он работал в лаборатории.
Ужасно, что такая вещь, как логотип больницы на посылке, мог вызвать во мне настолько бурную реакцию. Я снова услышала звуки тонометра на моем предплечье, увидела режущую глаза синеву штор в палате неотложной помощи, почувствовала вкус беспрестанных соленых слез. Весь кошмар возвратился. Я зажмурилась, чтобы остановить, заткнуть воспоминания, отправить их в больницу, где оставила. Но, открыв глаза, я осознала, что они все еще здесь, ждут, когда я в них окунусь.
Как броня — на груди у меня,
На руках моих — крепкие латы,-
Так и хочется крикнуть: «Коня мне, коня!»-
И верхом ускакать из палаты!
Нигде газеты не лежат так долго, как в больницах.
Чем реже бываешь в больнице, тем лучше себя чувствуешь.
— В клинике как в монастыре, — сказала она. — Заново учишься ценить самые простые вещи. Начинаешь понимать, что это значит — ходить, дышать, видеть.
— Да. Счастье кругом — сколько угодно. Только нагибайся и подбирай.
Она удивлённо посмотрела на него.
— Я говорю серьёзно, Равик.
— И я, Кэт. Только самые простые вещи никогда не разочаровывают. Счастье достаётся как-то очень просто и всегда намного проще, чем думаешь.
Мне тоже приснился странный сон! Слушайте, я съела слишком много мороженого и оказалась у врача. Угадайте, кого я там встретила? Мамору! Его привезли туда, потому что он объелся яблок. Это так смешно, ведь сегодня мы столкнулись с ним на кухне!
На улицу не пускают, сегодня ко мне никто не придет. Вместо этого с высокой вероятностью лечащий, то бишь наблюдающий, врач, которая опять, чёрт её побери, дежурит в субботу, вызовет меня для «разговора по душам». Как не показать ей, в какой астрал я вчера ушла? Не дать прочесть на лице ничего про тёмно-голубые, уходящие вверх ямы, закручивающие тела в острые зелёные искры? Эдак можно и до комиссии не дотянуть. «Я сошла с ума, какая досада!», как говорила Раневская. Надо позаниматься немецкой грамматикой. А вдруг это тоже признак душевного нездоровья?