— Вы же нелюди, вы хуже зверей.
– Ты, я слышал, в Орловской губернии коллективизацией командовал, было такое?
– …Да. Я был представителем ЦК.
– По твоему приказу все до последнего зерна забирали, гнилую картошку, и ту забирали?
– Это была генеральная линия партии. Ликвидация кулачества как класса.
– А мамка моя братишку моего младшего убила, чтобы нас оставшихся прокормить. Я братишку ел, а ты, сука подлючая, хлеб да сметану жрал, которую у нас отнял.
– Я повторяю, я был представителем ЦК, и выполнял инструкции, это была генеральная линия партии…
– Это чтоб люди друг дружку жрали – такая генеральная линия? Я, таким как ты – ни мать свою, ни братьев, ни дом, который вы у нас отняли, не прощу. Подыхать буду – не прощу...
Голодная, одинокая смерть – кто из опытных спасателей не видел её и не представлял? На девятый день голода человека мучает мышечная и сердечная боль, страшная слабость, начинаются галлюцинации. Но люди, перешедшие этот порог и всё-таки оставшиеся в живых, рассказывали, что голод и отчаяние внезапно проходят. Человек погружается наполовину в сон-явь, чувствует приливы хорошего настроения, на него нисходят умиротворение и спокойствие… Очень хотелось думать, что с девочкой происходит то же самое.
Если она жива…
Опять короче, чем вчера,
Людская очередь за хлебом.
В нас голод убивает страх.
Но он же убивает силы…
На Пискарёвских пустырях
Всё шире братские могилы.
И зря порою говорят:
«Не все снаряды убивают…»
Когда мишенью — Ленинград,
Я знаю — мимо не бывает.
Какая длинная зима,
Как время медленно крадётся!..
В ночи ни люди, ни дома,
Не знают, кто из них проснётся.
И поутру, когда ветра,
Метелью застилают небо,
Опять короче, чем вчера,
Людская очередь за хлебом.
В нас голод убивает страх.
Но он же убивает силы…
На Пискарёвских пустырях
Всё шире братские могилы.
И зря порою говорят:
«Не все снаряды убивают…»
Когда мишенью — Ленинград,
Я знаю — мимо не бывает.
Он славится своей непунктуальностью. Его никто не ждет, но все перед ним трепещут. В отличие от Мора, мой младший братец не так страшен, пока его не узнают поближе. Богатые мира сего думают, что они защищены от его влияния, ведь в их руках все деньги мира. Но в той пустоте, которую оставляет за собою он, деньги уже не помогают.
Вода в его присутствии обращается песком, а пища теряет вкус, оставляя лишь оболочку, что рассыпается прахом, стоит к ней лишь прикоснуться. Младший брат молчалив, всегда задумчив. Порой мне кажется, что на его бесстрастном лице я вижу отголоски скорби, но он никогда не заговаривает об этом.
Мальсато всегда холоден, отстранен, никогда не шутит, не общается даже с нами, своей, пусть и не самой дружной, но, все-таки, семьей. Но, поверьте мне, когда он придет — вы узнаете.
Сперва будет голод. За считанные минуты ваше тело деформируется, и у вас будет только два варианта того, в каком виде вы встретите братца. Либо исхудаете так, что вас нельзя будет отличить от моих служителей-скелетов, либо же наоборот, ваш живот раздуется до невероятных размеров, когда все остальное тело будет напоминать сморщенный изюм. Затем придет жажда, мучительная, разрывающая горло изнутри, иссушивающая само ваше естество. И когда вы броситесь молить о помощи, искать спасения, тогда же рано или поздно падете у ног Голода. Ведь есть в нем то, что заставляет даже нас, всадников, сторониться его. Одним своим присутствием он словно лишает окружающий мир красок. Он высасывает любую энергию, жизненную или магическую, ему неважно.
Мальсато не заговорит с вами в ваш последний миг, когда вы, уже не корчась от боли, ведь сил на это не останется, будете цепляться узловатыми пальцами за полы его черного одеяния. Он не одарит вас взглядом. Не наградит победной либо же грустной улыбкой. К сожалению, или же к радости, он вас просто не заметит.
Взор его всегда устремлен куда-то вдаль. В его глазах даже я никогда не мог разглядеть ни толики эмоции, а ведь он так легко их поглощает. Насытиться, правда, не способен. И, боюсь, в этом все вы с ним, в какой-то степени, похожи.
...«Ощущения голода и счастия боролись во мне, и я находился в неопределенном и легкомысленном состоянии, присущем долгому посту, когда абсолютно все кажется недействительным или неосязаемым. Я знал, что я собственно не могу ощутить достоверности моего изумительного счастья, пока мои физические нужды не будут удовлетворены. И я был, так сказать, в колебательном состоянии. Мой мозг кружился вихрем, мои мысли были смутны и бессвязны, и сам я казался себе в каком-то причудливом сне, от которого я должен был немедленно пробудиться....
... Я переносил в угрюмом молчании и пытки, и удары, и продолжал жить — не из любви к жизни, но единственно потому, что презирал трусость самоуничтожения. Я был еще слишком молод, чтоб легко расстаться с надеждой. У меня была смутная идея, что и мой черед настанет, что вечно вращающееся колесо фортуны в один прекрасный день поднимет меня, как теперь понижает, оставляя мне лишь возможность для продолжения существования, — это было прозябание и больше ничего....
... я узнал жестокое значение слова «голод» слишком хорошо: грызущая боль, болезненная слабость, мертвенное оцепенение, ненасытность животного, молящего о пище, — все эти ощущения достаточно страшны для тех, кто, по несчастию, день ото дня подготовлялся к ним, но, может быть, они много больнее для того, кто получил нежное воспитание и считал себя «джентельменом»....
... Теперь голодающий человек редко возбуждает симпатию, какую он заслуживает, так как немногие поверят ему. Состоятельные люди, только что поевшие до пресыщения, — самые недоверчивые; многие из них даже улыбаются, когда им расскажут про голодных бедняков, точно это была выдуманная шутка для послеобеденного развлечения. Или с раздражающе важным вниманием, характеризующим аристократов, которые, задав вопрос, не ждут ответа или не понимают его, хорошо пообедавшие, услышав о каком-нибудь несчастном, умирающем от голода, рассеянно пробормочут: «Как ужасно!» — и сейчас же возвратятся к обсуждению последней новости, чтоб убить время, прежде чем оно убьет их настоящей скукой. «Быть голодным» звучит грубо и вульгарно для высшего общества, которое всегда ест больше, чем следует....
Все вы, что живете в уютных домах, возвращаетесь домой, в семью, где вас накормят, где встретят с улыбкой. представьте, что есть на свете люди, которые работают в грязи, они не знают мира, они дерутся за хлебную крошку, умирают за одно неосторожное слово. задумайтесь — такое было на самом деле.
В Аушвице самым страшным было не то, что они лишали нас хлеба, пытали нас, отбирали наши жизни... Самое страшное, что они с нами сделали, они раздавили наши души, нашу способность к состраданию, и наполнили эту пустоту ненавистью, даже по отношению к своим.
Сколько бы вы не съели, ваши сердца никогда ненасытятся, но если вы станете сильнее получив силу, вы более не собьетесь с пути.
Не будет пусть никто из нас голодным,
И пусть никто не будет слишком сыт;
Один от голода бывает злобным,
Другой нам зло от сытости творит.