Все постоянно спрашивают: «Мэри, почему ты не можешь быть нормальной? Мэри, почему ты носишь эти дурацкие красные сапоги?» А знаете, почему я нашу эти сапоги? Потому, что в них все мои десять пальчиков, как друзья в палатке.
Обувь на полу. Четырнадцать пар. Четыре мужских, десять женских. Типичное соотношение для семейной пары.
Под шатром, за ворохом обуви, громоздящейся на земле, как на витрине, лысая и ободранная старуха с пустыми глазами и два разбухших, багровых человека, стоя на коленках и низко согнувшись, рвут на части старую обувь и сжигают совсем уж негодные куски, от которых валит вонючий, как в крематории, дым. Ничего страшнее этого не увидишь даже на бойне. Словно раздирая пасть жабе, отрывают они подошвы; словно потроша кого-то, отрывают плоскогубцами носок и каблук. Если подметка очень уж тверда, безжалостно пускают в дело нож и топор, которые тупо стучат по расщепленной широкой колоде, словно в лавке мясника. Сил нет смотреть, как разделывают несчастные башмаки, ещё приветливые и живые, особенно же воротит с души, когда глядишь в кучу хлама, который с презрением швыряют в сторону, чтобы потом сжечь.
Женщины настолько безумные, что могут ходить на шпильках даже там, где шпильки проваливаются.
— Ребята, только посмотрите, какие у него белые зубы. Такие зубы, наверное, можно только в магазине купить!
— Взгляните на его мокасины! Из какой же они кожи? Что на них написано?
— «Nike». Что это? Какое-то индейское наречье?
Ботиночки Чижовые поплыли по волне,
Теперь они, родимые, лежат на самом дне...
Нестратов в первый раз утопил обувь Чижова.
Если в названии магазина есть итальянская фамилия, там Ботичелли, Мотичелли, то цены тут по-любому охренели!
Я немного расскажу вам о национальной обуви народов крайнего севера. Запомните: унты — у якутов; тарбаза — у чукчей; угги — у дебилов.
Самое смешное и самое печальное здесь — лавочки со старой обувью. В старой обуви есть что-то нестерпимо, душераздирающе человеческое, слишком человеческое, беззаконное, разлагающее. Неуязвимого Ахилла и важного жреца можно поразить не только в пяту — уязвим весь сапог, весь ботинок. Идеал, величие вечности, присущие смерти, все человеческое и все божественное сводится в конце концов к спонтанному башмаку... Как запредельна скорбь старой туфли, провидящей последний суд, где во главе сидящих — насмешливое и нестрогое божество! Какое дивное ученье, какой урок, превосходящий книжные уроки, усваиваем мы, глядя на старую обувь, в груде которой каждый башмак угрюм и одинок, словно Гамлет!
На самом деле, посмотришь на обувь и многое узнаешь о человеке.