Цитаты на тему «писатели»

Писательство – это ещё не жизнь, но иногда, я думаю, может быть путём жизни. Это я открыл летом 1999 года, когда чуть не погиб под фургоном.

Бывает так, что авторы детективов, по примеру своих персонажей, не оставляют никаких следов в литературе.

Сперва-то казалось, что даже весело — придумывать персонажей и их поступки, дергать за ниточки, двигать сюжет туда или сюда. А потом вдруг оказалось, что ни о каком придумывании и помину нет, что сюжет двигается не по ее желанию, а по своему собственному, что поступки не придумываются, а случаются как будто сами. Знаменитое пушкинское «Представь, какую штуку удрала со мной Татьяна! Она замуж вышла!» оказалось не поэтическим кокетством, а чистой правдой.

Так ведь бывало. С каждой новой книжкой бывало. Поначалу все рассыпается, крошится, как пересохшая от времени бумага, и персонажи все на одно лицо, и события разбегаются как ручейки из разбитой чашки. А потом вдруг что-то щелкает в механизме мироздания... И персонажи обретают собственные лица. И сюжет перестает быть придуманным, ему уже не нужны авторские указания, он сам отлично знает, куда двигаться.

Писатель без издателя — пустое место. Ноль без палочки. Но и издатель без автора ни за каким чертом никому не сдался. Симбиоз.

Если есть что-то в работе писателя, что нравится мне больше всего остального, – так это внезапное озарение, когда видишь, как всё складывается вместе.

… всегда, когда я вижу первый роман, посвящённый жене (или мужу), я улыбаюсь и думаю: «Вот человек, который знает». Писательство – работа одинокая. И если есть кто-то, кто в тебя верит, – это уже очень много. Тому, кто верит, не надо произносит речей. Он верит – этого достаточно.

Знаю, ты спросила, что значит быть писателем, а я пишу тебе какую-то несуразицу. Но это и есть несуразица, Ма, — я ничего не приукрашиваю. Я принижаю. Вот что, в конце концов, значит писательство: ты наклоняешься так низко, что мир предлагает новый милосердный ракурс, панораму из мелочей; ворсинка вдруг превращается в полотно тумана размером с твое глазное яблоко.

— Бывало у тебя такое, что ты придумываешь картину, — ты собирала пазл с пейзажем Томаса Кинкейда, — а потом помещаешь туда себя самого? Ты когда-нибудь наблюдал за собой со стороны? Следил за тем, как все дальше уходишь в созданный тобой пейзаж?
Как мне было объяснить, что ты говоришь о писательстве? Как сказать, что мы так близки, что тени наших рук сливаются на соседних страницах.

– Когда пишешь вещь, ты рассказываешь её сам себе, – сказал он. – Когда переписываешь, главная твоя работа – убрать всё, что к вещи не относится.
Гульд сказал ещё кое-что, что было мне интересно в тот день моих первых двух заметок: пиши при закрытой двери, переписывай при открытой. Твоё писание начинается для самого себя, говоря другими словами, но потом оно выходит в мир. Когда ты поймёшь, в чём состоит вещь и сделаешь её как надо – по крайней мере как можешь, – она принадлежит всем, кто захочет её читать. Или критиковать. Если тебе очень повезёт (это уже моя мысль, но думаю, Джон Гульд под ней бы подписался), первых будет больше, чем вторых.