— Когда ты спустилась по лестнице сегодня вечером, — сказал он хриплым и низким голосом, — я думал о том, чтобы нарисовать тебя. Твои волосы. Мне пришлось бы использовать титановые белила, чтобы получить нужный цвет, передать игру света. Но ведь это не сработает, верно? Они ведь не однотонные, твои волосы, они не просто золотистые, но еще и янтарные, и темно-желтые, цвета карамели, пшеницы и меда.
Эти картины — мое сердце. Если бы вместо сердца у меня был холст, каждый его миллиметр был бы исписан твоими образами.
– Да не швыряй ты! Не швыряй! О! Ну что за бестолочь… – Джулиан вздохнул, провожая глазами ломтик жареной картошки, едва не угодивший ему в ухо.
– Ничего страшного, ребенок кушает, – заступилась Эмма за Тавви.
Я знаю, что это смешно. Но когда ты была влюблена в Марка, в двенадцать лет, это был первый раз, когда я испытал ревность. Это бессмысленно, я знаю, но вещи, которых мы больше всего боимся... не можем заставить себя отмахнутся от них. Если ты и Марк когда-нибудь... Я не думаю, что смог бы пережить это.
Джулиан Эмме.
Любовь не настигает кого-то в аэропорту. Любовь — это когда ты видишь кого-то.
– Смотри, дырку протрешь, – сказал Джулиан, поглядывая на нее поверх вымазанных краской колен.
Эмма встрепенулась, выбитая из размышлений:
– А? Какая дырка?
– В Марке, естественно. Опять на него уставилась.
В его голосе звучала досадливая обида.
– Не ори! – прошипела она и выхватила из руки Джулса стилус.