Певичка старалась копировать томные голоса двадцатых, глубокие, как у Дитрих, но без веселья её «Лолы», а с налетом très dramatique. Что удивительно шло моменту. Устав от ужаса, неотделимого у нас от счастья, хотелось медленно – именно под такой голос – раздеваться, курить, окутываясь щекочущим дымом, что-нибудь горько-сладкое и подводить черты, когда не жизни, так знакомствам, чувствам. Или просто уставиться в пустоту ночи и не говорить. Сидеть полуголой с горько-сладким вкусом на нёбе, со всей этой роскошью на коже, на волосах и заглядывать в вечность. Взгляд лягушонки из коробчонки в неумолимость звезд.

Во всех зеркалах – вот я! А вот свет золотистый от ламп, а вон шампанское так и не открытое, но с исцарапанной желтой фольгой.

А вот он – тоже во всех зеркалах – с прищуром, и сигарой, и виски – сигара выжирает весь кислород – душно обдает табаком и цветами.

Розовыми цветами из венков изнасилованных моряками девочек-тайно, которых Колумб забрал.

Я не знаю, что чувствую.

Страх?

Вожделение?

Грусть?

Томность?

Всё!

И больше всего – странно – нежность.

Сидишь, щуришь глаза на непозволительную синь моря и неба, а горло тебе обволакивает лавандово-маковое чудо с хрустящими крупицами золота со вкусом горьких апельсинов.

А лимончелло! Прямо с цедрой лимона. Лимончелло в ямайском кофе!

И вот ты уже на шезлонге,
перед тобой море, по тебе – ветерок,
будущее обещает гонку на моторной лодке, пещеры,
открытия,

СЧАСТЬЕ!

Вот здесь и умереть,
так чтоб настоящее твоё навсегда лазурно,
а будущее и того ослепительней.

Когда из серого мира уродов, где все недоделано, впопыхах, и даже когда богато – убого, ты попадаешь на Олимп, когда глаза твои распахиваются восторгом оттого, что ТАК можно жить. И только это вот – Жизнь, когда ты попадаешь на яхту, каждая дверная ручка которой рисовалась и свинчивалась с любовью – с любовью к яхте, к своему делу, к красоте, любовь начинает пропитывать тебя, что ром – неаполитанских ромовых баб. И внезапно тебе больше не хочется замазывать мир фекалиями, тебе необходимо выплескивать радость. Восторг от увиденного и проживаемого.

Благодарность богам за то, что они существуют.

Что они делают возможными эти белоснежные перчатки, музыку на верхней палубе роскошнейшей яхты, десертное меню для скромного семейного обеда.

О, я отдам тебе самое-самое, что найдешь

не только на языке, божество, но везде – пей через серебро трубочки взбитую в пену душу мою.

И пусть она будет мятной.

И он целовал меня в жасмине когда глубоко,

требовательно,

а когда легко, нежно,

игриво,

целовал, пока я ловила ощущение его холеной кожи на моих щеках,

его морского запаха,

его горчаще-миндального наслаждения

мной.

Пей через серебро

взбитую в пену душу мою,

и наслаждайся, дракон, десертом.

Тут-то я осознал: пропасть между нашими помечталками, вымыслами, идеями и их реализацией, тем, как проявляются они в реальности – эта пропасть и есть библейская бездна отчаяния.

И всю жизнь она у нас перед глазами – вот это я о себе выдумал, а этим на деле являюсь.

Вот этого я хотел, но лишь на такое в реальности удосужился.

К тому я шел, но лишь до вот этой межи добрался, на ней издох.