ГЕРМАНЕЦ: У меня был щенок. Белый. Красивый. С чудеснейшим черным носом.
Мне было лет… семь?

Его звали Версенжеторикс.

Я хохотал
до слез.

Сложно сказать от чего – от серьезности шутки,

от представления волосатого противника Цезаря белым щенком,

просто – от того, что было утро,

дорога,

день распахивался передо мной обещаниями,

а Помпеи вдали щекотали

счастьем.

И тут я поперхнулся.

Я так давно не думал это короткое слово – счастье.

И вот ещё одно – предвкушение.

Их давно не было

в моей жизни.

«Я был так счастлив.

Когда мы рассыпали прах над неаполитанским заливом,
ой, меня так дико потом тошнило,
потому что укачивает,
но…

эти моменты – руки, кольцо, ящичек праха.

Изумруд, который я подарил,

изумруд так блистал на фоне сапфировом моря,

как глаза –

зеленей невозможно.

И в них была немного печаль, но…

мы её отпускали оба. Мы оба отпускали Нани.

Она видела себя на картине. Она сказала – я дал ей вечную юность.

Вообще такие пустые слова, но когда она их сказала…

они не о картине, они обо мне.

Ты, Вакх, ты дал мне вечную юность.

Потом мы днями читали её дневники.

И я был так счастлив.

И пахло морем, лимонами, синевой…»

И то правда – раб был красив.

Как будто его в гареме держали:

не порченная солнцем кожа,
идеальные зубы,
не сожжённые на жаре волосы.

Ладони нежнее кожи ребенка,

но тело – воина.

Молодое, поджарое.

Ни жириночки на нем лишней.

Есть Геркулесы, но вот он был Аполлон:
сильный, но тонкий,
высокий и мало похож на германца –
они либо приземистые и чернявые,
либо долговязые и желтые, как сено.

Для германца у него слишком миндалевидны глаза,
слишком пролеплены черты,
слишком длинны ресницы,
и волос для германца слишком темен.

ГЕРМАНЕЦ: Скажи мне щебетать о цветах, и я буду.

Даже это он умудрился сказать снисходительно.

МАРЦИЙ: У тебя такие проблемы с субординацией.

Раб было уже открыл рот и –

ГЕРМАНЕЦ: Да.

МАРЦИЙ: Это не то, что ты хотел сказать.

ГЕРМАНЕЦ: Да, Домине.

МАРЦИЙ: Так что ты хотел сказать?

ГЕРМАНЕЦ: Я хотел согласиться.

Раз вы говорите – проблемы с субординацией,
я торопился сказать – «да.
На первый взгляд».

МАРЦИЙ: А на второй?

Он прищурился.

ГЕРМАНЕЦ: Право – искусство доброго и равного.

Посему если ты трибун говоришь – проблемы с субординацией,
я полагаю, что мне рабу, по римскому праву, подобает
субординированно согласиться с хозяином.

МАРЦИЙ: И ты полагаешь, это вот не размахивание тряпкой перед быком?

Он был жаден до знаний.

До совершенствования.

Он мог оттачивать один и тот же удар – остервенело – с холодностью поистине ледниковой – пока удар не становился, в общем-то, совершенным.

Холодность удивляла.

Редко у людей не наступает фрустрации и обиды.

Это я знал по себе.

Но он то ли так хорошо их прятал, то ли изгнал однажды совсем.

И хоть это было невероятно, я склонялся ко второму – так он был легок и свеж в любой
своей временной неудаче.

Он вообще был легок и свеж,

за исключением моментов,

когда был Смерть

сама.

ГЕРМАНЕЦ: Я не буду сидеть у твоей постели, ожидая тебя как псина.

У тебя вон хватает псин.

Но одно точно – ты можешь мне верить.

Хотя б потому, что у меня вообще больше никого нет, Марций.

Я тебе честно скажу, ты не подарок, но…

я думаю, мы сработаемся. Да?

В общем, если меня нет, то нет меня по делам.

И каждый раз этот цирк…

Глазами на дом указал.

ГЕРМАНЕЦ: …устраивать не надо.

Мне было стыдно.

И мелко.

И радостно.

И абсурдно.

МАРЦИЙ: Это последнее, что может сказать своему господину раб.

ГЕРМАНЕЦ: Ну это вот так.

Столько трибун давно не думал.

Он проснулся перед рассветом, лежал и размышлял.

Гай Марций думал о природе власти.

О том, как выстраиваются отношения человеческие,

до какой грани мы можем влиять,

что есть ограниченность.

Трибун пришел к выводу, что сам ограничен.

Прогоняя в голове сцены недавних своих провалов, он видел, что Германец просто менее
ограничен. Он выдает искренние реакции, а не реакции ожидаемые.