Память – вещь тонкая, избирательная, драгоценная. Иногда она утрачивается только частично. Разве плохо не помнить того, что отравляет душу? Даже в утреннем правиле прибегают к молитве с просьбой «избавить от лютых воспоминаний». Лютые воспоминания – это голос нераскаянного греха, трубный глас запоздалой совести, неприятный дух распадающегося в подполье души дурного поступка. Каяться нужно сразу. Метлой вычищать мусор. Но бывают периоды в жизни, когда по разным причинам ленишься прибирать у себя в комнате. И с годами копится пыль. Сначала ее не замечаешь, потом пропадает аллергия на грязь, а затем с самой грязью примиряешься, называя ее высокопарно «метафизической пылью бытия». О боги, боги! Разум иногда так ловко справляется с искушениями, уступая им с оправдывающим вердиктом. Главное – красиво обозвать. Если грязь – это метафизическая пыль бытия, то она может стать украшением, музейным экспонатом.
Лень – сильная штука. А метафизическая пыль, которая, на самом деле, есть обычная грязь, вскоре даст знать о себе тошнотворными приступами беспричинной депрессии. Однако стоит внимательно вглядеться в себя – в тишине и одиночестве, под трезвые мелодии неба, — как становится очевидным, что рай из души уходит совсем не по воле случая. Рай вытравливается лютыми воспоминаниями, которые и приходят незаметно, как тать, делают свое разбойничье дело и оставляют в заборе лазейки для будущего воровского промысла. Как важно вовремя это приметить и поставить на страже дома цепного пса.
(Игра в исповедь)

В переводе с греческого «эвтаназия» – это «благая смерть». Однако сама по себе смерть благой быть не может. Человечество не должно присваивать феноменальные характеристики явлению, которое не описано опытно множеством людей. Реальны минуты клинической смерти, но из смерти настоящей, многодневной, никто, кроме евангельского Лазаря, не возвращался. Впрочем, он не оставил после себя свидетельских показаний, каково ему было там? Благая смерть или нет? Смерть может быть не лютой, не болезненной, не ужасной. Такой, какой верующие люди просят в молитвах. Все мы смертны, но не каждый знает о том, как он умрёт.
Знаю одно – все рассуждения на тему смертельных страданий в некоторой степени спекулятивны. Они не могут быть справедливыми без тончайшего рассмотрения каждого случая в отдельности. Самоубийство – грех? Первое, что приходит на ум – конечно! Что за глупый вопрос? А убийство – грех? Ну, разве может быть иначе? Может. Бог не судья, который отвешивает человеку юридические наказания. Бог – врач, который исцеляет раны. И убийство, и самоубийство могут быть подвигами святости в зависимости от ситуаций.

Что ж, берите в руки камни, господа фарисеи! Я готов.

И никто не подумал о том, что грех – это не нарушение божественной юрисдикции. Грех – это промах, рана, которую сам человек наносит себе неправильными действиями.

Только сам человек вправе оценить степень совершённого греха.

Однако при этом сама плоть иногда требует стать героем какой-нибудь мелодрамы при условии, что я вполне осознанно отделяю актерство от существа жизни. Игра, игра, игра. Давно выскочил из этого возраста, но порой хочется поиграть в жизнь, исполненную страстей и переживаний. Для человека, лишенного всех зубов и половины памяти, эта игра сродни бодрящему напитку. Пусть это лекарство от скуки. Какая разница! Главное – избегать уныния, ибо уныние – страшный грех, из которого рождаются отвратительные идеи и мысли. Счастливый, радостный, влюбленный человек увлечен добром и веселостью. Мрачный тип ковыряется в собственных болячках, как мазохист-самоед. А расковырявши свои язвы, приступает терзать раны близких людей. Болезнь души рождает осуждение, осуждение углубляет болезнь. Мрачность, что яма, чем больше из нее берешь, тем глубже она становится. Не дай бог залезть в нее. Она как болото – начинаешь выбираться с грубыми усилиями, затягивает сильнее. Тут либо вытягивать себя за волосы как барон Мюнхгаузен, либо осторожно звать на помощь. Начнешь орать во все горло, и себя глубже усадишь, и помощников распугаешь воплями. Вопросы веры – это пожар. Нет времени для философских размышлений.

Однако лучше все обдумать заранее.

Давайте рассудим: для чего живет человек? Единственный смысл жизни состоит в приобретении счастья. Счастье – это и есть радость. Постоянная согревающая сердце величина. Разве кто-то может оспорить эту, по сути, простую истину? Каждый человек желает быть счастливым, но не каждый знает, что нужно делать для этого. Теперь я, кажется, понимаю, что нужно делать для счастья. Или не делать, чтобы счастье не размыть. Воля в человеке одна, но векторы усилий разные. Можно волевым усилием заставить себя что-то сделать, а можно отказаться от дела привычного и приятного. Последнее неизмеримо сложнее. Привычка – вторая натура. А привычка прессуется из приятностей. Иногда это уже почти камень. Попробуй-ка раздробить.

Я бы не решился на эту повесть, если бы несколько лет назад перед какими-то государственными выборами ко мне на интервью не напросилась местная журналистка. Разузнала где-то о литературной стороне моей биографии, выяснила, что у меня в загашниках несколько изданных книг. Покопалась в интернете и поняла, что на тот момент я заканчивал очередной роман. И начались телефонные звонки.

Поначалу я отнекивался, уклонялся от беседы, но она была настойчива и упряма. Без приглашения прикатила однажды на белом «седане» ко мне домой и оказалась абсолютно и натурально рыжей.

Журналистка пришла перед выборами в государственную думу поговорить о политике, но вскоре поняла, что политикой я мало интересуюсь. Разумеется, меня немного напрягло то обстоятельство, что к забытому старику явилась красавица из мира больших городов и денег для того, чтобы поговорить о политике. Что я мог ей сказать? Политика давно стала разновидностью шоу-бизнеса. Какие в нем процветают законы? А какие законы существуют в «промежности»? Мир катится в пропасть. Уже ближе, чем кажется. Все очевидно для глаз, не засоренных мишурой. Но почему она пришла ко мне? Странно. В области современной политики худшего специалиста, чем я, найти трудно. Разве что из этих соображений? Чтобы посмешить публику? Чертовка. Красивая.

И я рассказал ей свою позицию как мог, с иронией и допустимой деликатностью, потому что мне было приятно общаться с женщиной из другого мира. Точно инопланетянка спустилась на землю, чтобы встряхнуть старого холостяка.

Живу я один. Привык. Ощущаю себя более чем уютно. Ненормально это? Не знаю. Возможно, это ненормально для одиночек, которые проживают так всю жизнь. А у меня бывало всякое. И жена, которую любил. И женщины, которые открывали мне вертикали и горизонтали душевных удовольствий. И периоды обнуления, когда вертикаль пересекалась с горизонталью. Не унывал никогда.

Теперь глубоких отношений не завожу. Не вижу в этом никакого смысла. Поверхностные взаимности случаются от состояния души. Чаще я мрачен и нелюдим, но иногда на меня нападает веселость, а, порой, я счастлив настолько, что брожу по улицам с цветущей физиономией, точно городской сумасшедший. Публичности сторонюсь, потому что публичность всегда сопряжена с размытостью суждений. Кто меня хоть немного знает, слышал о том, что больше всего на свете я не терплю жанр сериальной пошлости, где сам бес не бес, а лишь жалкий паяц на зарплате у мастера. А страстишки – мыльные пузыри. Не могу я терпеть и сентиментальностей. Слюнявую болезненную форму общения я прижег раз и навсегда одной мыслью: «Не желаю впускать в свою душу разъедающий напиток неразвитых страстей. Слезы бывают разные. Я готов склонить колени перед слезами покаяния или острого ощущения бессмысленности бытия, но никогда не приму бытовой слезливости – сентиментального отношения к чужим ролям чужого кино». Иными словами, серой промежности не переношу. Хотя и живу в ее эпицентре.

Все мои мозоли были исключительно от упрямства. Я бы даже сказал, что характер спрессовался в душе как боевая мозоль нонконформиста. Если кто-нибудь из докторов, пряча глаза, заявлял о том, что с моими болячками нужно бы остепениться, повзрослеть, в смысле постареть, – я благородно бунтовал. Внутренне восставая и мобилизуясь, воскресал и обновлял плоть и кровь – так, что бывалые медики только руками разводили. С вашими диагнозами, мол, так долго не живут! Как мне было объяснить молодым эскулапам, что человека убивает вовсе не диагноз, даже не болезнь, а обыкновенное нежелание жить. Люди умирают во всяком возрасте от многих болезней и бед, но разве не внутреннее содержание человека замедляет или ускоряет этот процесс? И если диагноз требует внутренней мобилизации, дисциплины, аскезы ради перемены себя, то почему бы не воспользоваться всем этим арсеналом? Мысль способна влиять на душу. Иначе говоря, если научиться держать мысли в узде, управлять ими и, в случае необходимости, десантировать на борьбу с внутренним врагом, возрастают шансы на исцеление. И напротив, беспорядок мыслительного процесса, неумение руководствоваться разумом часто приводит к унынию, а это – худшее зло для больного. В армии отсутствие дисциплины – первые симптомы анархии и поражения. Уныние – белый флаг капитуляции. Иногда быть сильным – это и ровно значит быть сильным. Без циркового жонглирования словечками. Но с годами приходит понимание гибкости этой борьбы. Как в некоторых восточных единоборствах: если нельзя победить напрямую с открытым забралом, тогда можно поддаться, чтобы сокрушить.