Он пристально посмотрел на меня. Посмотрел так, будто хотел в моих глазах прочесть секреты мироздания. Я уж предпочла бы, чтобы он пялился в темноту, чем искал ответов у меня на лице. Не знаю, что могла бы подсказать ему темнота, но я – точно ничего.
От разбитого сердца не умирают, это только кажется, что умираешь. Из личного опыта я знала, что надо продолжать двигаться, действовать так, будто сердце не истекает кровью, и тогда не умрешь, и в конце концов даже перестанешь этого хотеть.
Милосердие может привести тебя к гибели, но иногда только оно и делает тебя человеком.
Хвастаться легко, когда знаешь, что доказывать не придется!
Он будто одевал перчатки в первый раз в жизни. Слишком мало пальцев, слишком много дырок.
Плохие — они плохие и есть, им ни в чем нельзя верить, кроме того, что они непредсказуемы и опасны.
Кофе, может, и не всеисцеляющий эликсир, но очень к этому близок.
— Я знаю, ты не любишь сознаваться, что эта французская кофеварка тебе нравится, но это так.
— Она мало кофе даёт за один раз.
Даже сама я услышала, как это прозвучало сварливо.
— Скажу Жан-Клоду, что ты хочешь настоящую, большую кофеварку.
Он это произнёс с абсолютно каменной мордой, и только искорки в глазах и чуть приподнятые уголки губ выдали, что сейчас он ещё что-то добавит.
— Двуспальную.
Он скрылся за дверью раньше, чем я успела закрыть рот и решить, рявкнуть на него или засмеяться.
Мне пришлось наклониться и пошевелить груди, чтобы лифчик сел правильно. Они оба на меня глазели, а я из упрямства не стала отворачиваться. Зебровски глазел, потому что он жизнерадостный козел, а Дольф — потому что злился.
Если кого-то любишь, то не надо всегда быть скабрезной или остроумной, иногда можно просто быть собой, и сказанное в нужный момент «о'кей» оказывается сладкозвучнее любой поэзии и может значить больше всех на свете постельных слов.
Какими бы иллюзиями власти ни тешил себя доминант, а это подчиненный определяет, насколько далеко что зайдет и где остановится.