— Говорят, мы покидаем этот мир такими же, какими пришли в него — голыми и одинокими.
— Так если мы покидаем его ни с чем, в чём тогда измеряется жизнь? Она оценивается людьми, которых мы любили? — Или жизнь просто оценивается вашими достижениями?
— А что, если мы терпим неудачу? Или никогда по-настоящему не любили? Что тогда? Можем ли мы соответствовать требованиям?
— Или же тихое отчаяние в жизни приведёт нас к сумасшествию?
И взамен, — продолжала Керри, едва ли даже расслышав реплику своего возлюбленного, и голос ее звучал в полной гармонии с грустной музыкой, сопровождавшей эту сцену, — она просит от вас лишь немногого: чтобы в вашем взоре отражалась преданность, чтобы в голосе вашем при обращении к ней звучала нежность, чтобы вы не позволяли презрению или пренебрежению проникать в ваше сердце, даже если она и не так быстро усваивает ваши мысли и честолюбивые стремления.
«Пусть та женщина, на которой остановился ваш взор, мудра или суетна, <...> прекрасна или безобразна, богата или бедна, — у нее есть лишь одно, что она может отдать вам и в чем она может отказать вам: ее сердце».
Как грустно не ведать счастья, но ещё ужаснее видеть, как другой слепо ищет его, тогда как ему надо лишь протянуть за ним руку!
Вы смотрите на деревья и восхищаетесь их величием и силой. Но не презирайте маленькие цветочки за то, что они не могут дать ничего, кроме нежного аромата…
— А я-то думала, что вы, должно быть, очень счастливы! Ведь вы так хорошо знаете жизнь!
— В том-то и беда, в том-то и беда, что я слишком хорошо знаю жизнь!
— А я-то думала, что вы, должно быть, очень счастливы! — сказала Керри, обращая на него свои большие глаза, полные искреннего сочувствия. — Ведь вы так хорошо знаете жизнь!
— В том-то и беда, — сказал Герствуд, и в голосе его послышалась легкая грусть, — в том-то и беда, что я слишком хорошо знаю жизнь!