— Род человеческий — ерунда. Главное — не изменить самому себе.
— Но ведь Гитлер, к примеру, тоже себе не изменял.
Повернулся ко мне:
— Верно. Не изменял. Но миллионы немцев себе изменили. Вот в чем трагедия. Не в том, что одиночка осмелился стать проводником зла. А в том, что миллионы окружающих не осмелились принять сторону добра.

Вы превращаете слова в пустой хлам.

Чёрная полоса начинается, когда я сажусь и задумываюсь. Когда я просыпаюсь и вижу, кто я есть.

Всесторонне подготовленный к провалу, я вступил в большую жизнь.

Чувствовал я себя прекрасно. Бог знает, что будет дальше; да это и не важно, когда лежишь на берегу моря в такую чудесную погоду. Достаточно того, что существуешь.

Я выпал из своей эпохи, но прошлое меня не принимало.

День за днём небытие заполняло меня; незнакомое одиночество человека, у которого нет ни друзей, ни любимой, а именно небытие, духовная робинзонада, почти осязаемая, как раковая опухоль или туберкулезная каверна.

До сих пор я испытывал лишь жажду плотских наслаждений, а ныне познал жажду любви.

В ней сквозила податливость незапертой двери; однако темнота за дверью удерживала меня от того, чтобы войти.

Её новое, истинное «я», простое и строгое, было упоительнее прежних. Я понял, чего мне до сих пор недоставало: сознания, что она такая, как все, что она доступна.

Мы – нет, какая-то часть нашей души пребудет юной до смертного часа… зрелость наследует простодушие молодости.

В минуты отчаяния стихи были для меня запасным выходом, спасательным кругом, смыслом бытия.

— В жизни ничего красивей тебя не видала.
— Ты же меня и не видишь.
— Чувствую.

Здесь так много пространства и молчания, так мало новых лиц, что сегодняшним днем не удовлетворяешься, и ушедшее видится в десятки раз ближе, чем есть на самом деле.

У самых глаз распластались на камне кончики ее прядей; как заставить себя признаться? Ведь это все равно что наступить на цветок из-за того, что неохота в сторону шагнуть.

Я не знал, куда отправлюсь, но знал, что буду искать. Чужую землю, чужих людей, чужой язык...