Гюстав Флобер – цитаты

Птицы в клетке мне внушают такую же жалость, как и люди в рабстве.

Бесконечно — только небо со своими звездами, море — с глубиной своих вод, да сердце человека — с бесконечностью своих слез. Одно это делает его великим, — все остальное — ничтожно.

Дитя! ты думаешь, что будешь любить меня всегда; всегда! как высокомерно звучит это слово в устах человека! Ведь ты любила уже и раньше, не правда ли, — как и я; вспомни, — и тогда ты говорила, — навеки. Я поступаю жестоко, я огорчаю тебя... Но предпочитаю омрачить твое счастье теперь, чем сознательно преувеличивать его, как делают все, чтобы потом утрата счастья заставляла еще больше страдать... Кто знает? Может быть, ты мне будешь благодарна потом за то, что у меня хватило мужества не быть чересчур нежным.

Уже моя фантазия меркнет, вдохновение гаснет, слова наскучили мне самому, и если я храню написанное мною, то только потому, что люблю окружать себя воспоминаниями, ради чего я не продаю даже моей старой одежды. Иногда я отправляюсь взглянуть на нее в чулан, где она хранится, и мечтаю о том времени, когда эта одежда была нова, и обо всем том, что я делал, щеголяя в ней.

С тех пор, как мы признались, что любим друг друга, ты постоянно спрашиваешь себя, — почему я не решаюсь прибавить «навеки». Почему? Потому что я угадываю будущее и потому что вообще склонен к антитезам. Всегда, когда я вижу ребенка, то думаю о том, что он состарится; когда я вижу колыбель, то вспоминаю о могиле. Когда я смотрю на женщину, мне представляется ее старческие мощи. Радостные картины наводят на меня грусть, а грустные мало меня трогают... Я слишком много страдаю в глубине души, чтобы еще проливать слезы; прочитанное волнует меня сильнее, чем действительные страдания.

Я бы хотел быть в твоей жизни прохладным ручьем, освежающим ее страждущие берега, а не бурным потоком, вносящим опустошение; я бы хотел, чтобы воспоминание обо мне вызывало трепет в твоем теле и улыбку в душе.

В мире существуют только прекрасные стихи, стройная, гармоничная, певучая речь, красивые закаты, лунный свет, колоритные картины, античный мрамор, выразительные лица. Все остальное — ничто.

Если сердце закалено, оно от этого не делается менее нежным.

Ведь я не соловей, а малиновка, пронзительно кричащая и прячущаяся в чаще леса, чтобы ее никто не слушал, кроме нее самой.

Когда у меня была семья, мне иногда хотелось, чтобы ее не стало; я был бы свободен и мог бы поехать в Китай или к дикарям. Теперь, когда семьи нет, я цепляюсь за стены, где еще витает ее тень.

Я должен дать объяснения на несколько строк твоего письма, из которых я вижу, что ты питаешь иллюзии относительно меня. Оставлять тебя в заблуждении было бы с моей стороны трусостью, а трусость — порок, который я ненавижу во всех его проявлениях.

Если бы я считал тебя легкомысленной и пустой, подобно другим женщинам, я осыпал бы тебя обещаниями, словами, клятвами. — Что бы мне стоило это сделать? Но я хочу, чтобы слова мои были ниже, а никак не выше моего чувства.