Но он ведь человек, он не может предать человечество.

И, что самое противное, всегда подгоняешь под все какую-то концепцию, чтобы придать системе сделок с совестью праведный вид.

– То есть ты считаешь, что человек, разочаровавшийся в жизни, не может ненавидеть своего убийцу.
– Нет, я считаю, что вполне возможно, что Садако сама заставила Нагао сделать то, что он сделал... Понимаешь, о чем я? Она просто совершила самоубийство руками другого человека.

Эй, Асакава! Не повторяй ошибку Садако! Не умирай в этом дурацком колодце! А если ты все-таки умер, то, пожалуйста, не вздумай никого проклинать! Лежи себе спокойненько, как в могилке, и не рыпайся.

Андо не то чтобы хотел жить — он просто не хотел умирать. Пока.

Так всегда бывает. Одно дело испытать на собственной шкуре и совсем другое – услышать чужой рассказ. Все равно не удается представить, как это было на самом деле.

Единственное, что мог сделать Андо, чтобы не волноваться понапрасну, — это убедить себя в том, что его жизнь все равно уже кончена. Горечь утраты поможет ему преодолеть бессмысленную привязанность к жизни.

Обморок был оправданной реакцией, некой временной отсрочкой, тайм-аутом, взятым сознанием, чтобы, когда Андо придет в себя, он смог переосмыслить факты, так жестоко брошенные судьбой ему в лицо.

Однако, медицинское вскрытие порой бывает убедительнее здравого смысла.

Как ни привыкли люди безоговорочно верить в силу медицинского знания, всё равно где-то в глубине человеческой души сохранилась некая первобытная вера в такие силы, действие которых никак не объяснить с помощью науки.