А вчера уехал мой друг. Наверное, единственный. По крайней мере, только он знал, какие пирожные я люблю больше всего. Когда нам было лет по шесть, он как-то сказал:"Ты для меня — самая важная женщина. Важнее мамы и жены, когда она будет". Вот вчера он уехал в Питер к своей девушке. Она оказалась еще важнее.

Жалость — поганое чувство. Если ты ее принимаешь, значит, признаешь, что большего и не достоин.

И единственное, что меня пугает — не надо, конечно, об этом, но кто знает? — а вдруг она умрет раньше? Я даже курить больше стал, чтобы опередить.

Мы ведь с детства все игры на двоих делили.

Мне за вас грустно. На солнце смотрите только с балкона.

Просто нам хочется смешаться уже до конца, превратиться в йогурт: клубничный, вишневый — какой больше любишь, мне-то без разницы. Я — фрукты, ты — молоко, и все у нас на двоих.

Пускай у меня чего-то нет (зато остального столько, что могу куски отрезать, раздавать всем к общению в довесок), и если непохожесть на других — убожество, то да, я убога. Зато то, что я вижу — свое, близкое, мною придуманное. А ваше все — инородное.

Слезы аккуратно собираю на ладони, складываю одну к другой, так, чтобы они не перемешались. Завтра принесу тебе и покажу: смотри, мол, что наделал, скоро совсем высохну.

Такое ощущение, как будто в груди у меня все тиной заросло, потому что внутри — один сплошной водоем, и воды — до самых краев, вот-вот выплеснется. И лицо уже мокрое, как будто не из глаз, а из каждой поры, как будто кожей рыдаю. Вжимаюсь в стену, руками рот прикрываю, закрываю, вдавливаю, чтоб хотя бы негромко, чтоб не поняли, что я...
Нет. Я не плачу.

А в жизни — у каждого свой день смерти, и делиться им ни с кем не хочется.

Бред – это совать себе в рот свёрнутую бумажку и думать, что от этого станешь счастливее.

Потом мы начинаем перемешиваться, так что после и не поймешь, где — чье. Собирая свои куски, опять все напутаем: ты возьмешь осколки своей совести, я обмажусь твоей меланхолией.

Забиваюсь в угол и жалуюсь потолку, что ты меня забыл, зарубка-то на душе — узелок на память — неглубокая была, может, и стерлась уже, за три-то часа.

А я уже ослепла от ожидания — всем верю.

Мы выходим погулять; держимся за руки, только тогда, когда переходим через дорогу, ведь постоянно — невыносимо: ладони прикипят, потом придется рвать с мясом, а на заживающей коже нам за невоздержанность — непроходящие волдыри.