Утром холодно и солнечно.
Дворничиха шаркает метлой и в ритме шарканья, маршеобразно, но проникновенно поет про пару гнедых, запряженных с зарею.
На балкон третьего этажа выходит женщина с чашкой кофе и сигаретой, смотрит на дворничиху и думает: «Отчего так устроена жизнь: двое детей, ни одного мужа в анамнезе, синяк под глазом, — и поет. А тут МВА, должность, дочка в английской школе, и муж, и Анатолий, а не то что петь, жить по утрам не хочется».
Гасит сигарету в привезенной из Таиланда пепельнице, возвращается в квартиру, по пути рявкнув на некстати подвернувшегося под ноги кота Спенсера, многократного призера и победителя фелинологических выставок.
— Грек из Одессы, еврей из Варшавы, юный корнет и седой генерал… — поет дворничиха, сгребая листья.
Бабулька Тимофеева из первого подъезда, выползшая ни свет ни заря за хлебом и творогом, — оно-то и рано, но надо ж себе дело найти, — прислушивается и вдруг вспоминает 1948 год и не дававшего ей прохода хулигана Витю Фишмана из мужской школы, что на Советской улице; и где теперь тот Витя Фишман, и где она сама, та, в синем ситцевом платье с белым воротничком, с толстыми косами и румянцем.
— И только кнут вас порою ласкает, пара гнедых, пара гнедых! — с чувством допевает дворничиха и идет выкатывать мусорные контейнеры, на ходу меняя репертуар. Из подсобки доносится лязг, грохот и задушевное: — Давно ли роскошно ты розой цвела, но жизни непрочной минула весна!
Дверь подъезда распахивается, и на крыльцо вылетает мальчик лет пяти, жмурится на солнце, потом видит куст с голыми ветками, на котором скандалят штук двадцать что-то не поделивших синиц, и кричит вышедшему следом мужчине:
— Папа, папа, смотри! Куст расцвел! Синицами! И тетя поет! Уже весна, папа?!..