Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред, -
Башни стрельчатый рост!
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.
Будет и мой черед -
Чую размах крыла.
Так — но куда уйдет
Мысли живой стрела?
Или свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там — я любить не мог,
Здесь — я любить боюсь...
1912 год.
Солнцем разбужена и укрытая тоненьким кружевом,
Я вдыхаю её, забираю её, полусонную, в плен без оружия...
Я помню: бабочка порхала,
Плела живые кружева,
Плыла крутая синева
За этим дивным опахалом...
А чья-то кровь сушила, злая,
Окоченевший взмах крыла...
Ржавела острая игла,
Хребет изяществу пронзая.
Ты думала, что я один такой,
Я знал, что для меня ты лишь ещё одна
И ты наивно верила, когда я паутину сладкой лжи
Приподносил, как кружева,
Я убивал любовь, а ты не поняла.
Тяжелая жизнь у женщин, верно. У некоторых. Моя мама, скажу, умерла на восьмом десятке. Работала каждый день, в дождь и в вёдро, ни дня не хворала с тех пор, как родила последнего — а потом вроде огляделась вокруг, пошла, взяла ночную рубашку с кружевом, сорок пять лет пролежавшую в сундуке и ненадёванную, надела, легла на кровать, натянула одеяло и глаза закрыла. «Вам теперь за отцом ухаживать. — сказала. — Старайтесь. Устала я».