Чарльз Диккенс. Большие надежды

Я совершила дурное дело: я захваливала ее, задаривала, наставляла, вечно была при ней предостережением и наглядным примером, и вот — украла у нее сердце и на место его вложила кусок льда.

Отгородившись от дневного света, она отгородилась от неизмеримо большего, став затворницей, она затворила свое сердце для тысячи целительных естественных влияний; целиком уйдя в свои одинокие думы, она повредилась в уме, как то всегда бывало и будет, и не может не быть со всяким, кто дерзнет пойти против начертаний творца.

Я держусь того правила, что не следует без нужды хранить документы — мало ли кто и когда вздумает пустить их в ход.

Лондон уже остался далеко позади, когда забрезжил день, робкий, плаксивый, дрожащий, как нищий — в лохмотьях облаков и заплатах тумана.

Мы словно сговорились считать, что жизнь наша проходит в беспрерывном веселье, втайне же сознавали обратное. Сколько я могу судить, в этом смысле мы не представляли собой исключения из правила.

Для положения доверенного человека ни один человек не подходит.

Делали они примерно то же, что, судя по рассказам и книгам, всегда делают эти представители закона в подобных случаях: они задержали нескольких человек, явно невинных; с усердием, заслуживающим лучшего применения, развивали теории, явно фантастические; и упорно пригоняли факты к своим теориям, вместо того, чтобы строить теории, исходя из фактов.

Не отличалось ясностью и мое восприятие догматов, изложенных в катехизисе; так, например, я прекрасно помню, что обещая «следовать оным путем во все дни жизни моей» я воображал, будто должен всегда ходить по деревне одной и той же дорогой и, боже упаси, не сворачивать с нее.

Много раз я задумывался над способностью детской души глубоко затаить в себе что-то из страха, пусть совершенно неразумного.

В ее ласках и нежных взглядах было что-то положительно страшное. Она упивалась красотою Эстеллы, упивалась каждым ее словом, каждым движением и, глядя на нее, все захватывала губами свои дрожащие пальцы, словно пожирая прекрасное создание, которое сама взрастила.

— Неужели вы никогда не научитесь остерегаться?
— Чего?
— Меня.

Как бы она ни держалась со мной, я ничему не верил, ни на что не надеялся и все же продолжал любить ее – без веры и без надежды.