Джон Грин. Виноваты звезды

Её основная причина жить и моя основная причина жить тесно переплетаются между собой.

Согласно маминому плану, несколько часов полета мы должны были проспать, чтобы приземлившись в восемь утра, выйти в город готовыми высосать из жизни костный мозг — в смысле взять от нее все.

— На каждого живого приходится по четырнадцать мертвых. Я искал эту информацию пару лет назад. Мне было интересно, можно ли помнить всех. Ну если организоваться и закрепить за каждым живущим определенное количество умерших, хватит ли живых, чтобы помнить всех мертвых?
— И как, хватит?
— Конечно, любой в состоянии запомнить четырнадцать фамилий. Но мы скорбим неорганизованно, поэтому многие наизусть помнят Шекспира и никто не помнит человека, которому он посвятил свой Пятьдесят пятый сонет.

— Как думаешь, сколько всего умерло?
— Сколько вымышленных персонажей умерло в придуманном кино? Недостаточно, — пошутил он.
— Нет, я имею в виду, вообще сколько людей умерло за всю историю?
— Я случайно знаю точный ответ, — отозвался Гас. — Сейчас на Земле семь миллиардов живых и около девяноста восьми миллиардов мертвых.

— Я считаю вечность некорректной концепцией, — ответила я.
— Ты сама некорректная концепция, — самодовольно заметил он.
— Знаю. Поэтому меня и изъяли из круговорота жизни.

Если не довелось прожить в служении высшему добру, можно по крайней мере послужить ему смертью, понимаешь? А я боюсь, что не смогу ни прожить, ни умереть ради чего-то важного.

Развитие больных детей неминуемо останавливается. Твоя судьба — прожить свои дни ребенком, каким ты была, когда тебе поставили диагноз, ребенком, который верит в жизнь после окончания книги. Мы, взрослые, относимся к этому с жалостью, поэтому платим за твое лечение, за кислородные баллоны, кормим тебя и поим, хотя вряд ли ты проживешь достаточно долго...

Мне пришла в голову идиотская мысль, что мои розовые трусы не сочетаются с фиолетовым лифчиком. Можно подумать, мальчишки вообще замечают такие вещи.

Немалую часть своей жизни я посвятила стараниям не расплакаться перед теми, кто меня любит, поэтому я понимала, что делает Огастус. В таких случаях стаскиваешь зубы, смотришь в потолок, говоришь себе: если они увидят твои слёзы, им будет больно и ты превратишь для них в тоску номер один, а унывать последнее дело! Поэтому ты не плачешь, и говоришь себе всё это, глядя в потолок, и проглатываешь комок, хотя горло не желает смыкаться, и смотришь на человека, которые тебя любит, и улыбаешься.

Оценивая себя в зеркале и возя щеткой по зубам, я думала, что существует два типа взрослых. Есть ван хутены — жалкие создания, которые рыскают по земле, ища, кого побольнее задеть. А есть такие, как мои родители, — ходят, как зомби, и автоматически делают всё, что надо делать, чтобы продолжать ходить.
Ни то, ни это будущее мне не нравилось.

Пока он читал, я влюбилась — так, как мы обычно засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу.

Придет время, когда не останется людей, помнящих, что кто-то вообще был и даже что-то делал. Не останется никого, помнящего об Аристотеле или Клеопатре, не говоря уже о тебе. Все, что мы сделали, построили, написали, придумали и открыли, будет забыто. Все это, — я обвела рукой собравшихся, — исчезнет без следа. Может, это время придет скоро, может, до него еще миллионы лет, но даже если мы переживем коллапс Солнца, вечно человечество существовать не может. Было время до того, как живые организмы осознали свое существование, будет время и после нас. А если тебя беспокоит неизбежность забвения, предлагаю тебе игнорировать этот страх, как делают все остальные.

Существуют произведения вроде «Царского недуга», о которых не хочется говорить вслух: это книги настолько особые, редкие и твои, что объявить о своих предпочтениях кажется предательством.