Ох уж этот Нью-Йорк. Его и любишь, и ненавидишь. Всё в нём давит на психику — и хорошее, и плохое. Вечная гонка. Здесь ты мчишься с горы, там твоя душа несётся куда-то. Тут и газет практически не читают. Забываешь, что где-то идёт война, люди убивают друг друга в джунглях. В Нью-Йорке раскроешь «Таймс», и тебе становится неловко от того, что ты в безопасности, отлично накормлен, спишь в мягкой постели; ты начинаешь стыдиться своего благополучия. На улице заглядываешь в лица людей и спрашиваешь себя — как они живут с таким чувством?
У меня есть одна странность — я люблю самостоятельно распоряжаться собой.
Калли боится показаться добрым и старается всякое проявление благородства представить как досадную неожиданность для самого себя.
Боюсь, дело тут в наследственности, но трудно сказать, какова роль самих генов, а какова — обстоятельств, благодаря которым тот или иной ген проявляет себя и приводит к беде.
Современный мальчишеский стиль её не шёл. Её зрелая женственность, наследие ушедших веков, требовала поклонение, внимание, защиты.
о Трейси.
Он радовался одиночеству, ветру и солёным морским волнам, над которыми парила его душа.
Я сворачиваюсь, как цветок, при малейшем дуновении ветра.
Так вот, как я говорил... — Майкл заметил, что Хеггенер часто использует это вводное предложение, точно композитор, повторяющий музыкальную фразу, чтобы вернуть слушателей к мелодии, которую он ещё не исчерпал.
Несмотря на уличную толкотню и стабильность шиллинга, стоит человеку хоть ненадолго попасть в Вену, и ему уже не избавиться от ощущения, что он оказался в историческом музее, где всё говорит о славном прошлом и ничто — о будущем.
И вообще я не считаю войну приключением. Своей жизнью я готов рисковать, но убивать при этом других — нет.
- 1
- 2