Жалеть себя – дело недостойное.
— Что ты делаешь в моей комнате? – спросил он.
— Да так… Поиск приключений, интриги, братская забота – всего понемножку. Или, – лениво отозвался принц, – я просто развлекаю твое зеркало. Пусть посмотрит на что-нибудь веселое, а то ему надоел твой унылый вид.
Келл сдвинул брови, и Рай улыбнулся:
— Ну вот! Опять хмуришься!
— Я не хмурюсь, – буркнул Келл.
Одобрять и разрешать – это не одно и то же.
— Стафф, – обратился Рай к солдату с седыми висками, – что сказал король, когда велел тебе охранять Келла?
Стафф переводил взгляд с Келла на Рая, словно вопрос поставил его в тупик.
— Ну… Сказал, что мы должны смотреть в оба, чтобы с ним не приключилось ничего дурного, и сообщать королю, если мы увидим, что мастер Келл затеял что-то… подозрительное.
Келл насупился, но Рай подбодрил его улыбкой.
— Гастра, это так?
Золотоволосый стражник поклонился:
— Да, ваше высочество.
— А если вас известят о чем-то заранее, это уже не будет подозрительным, верно?
— Могла бы просто спросить меня.
— И получать ответы, в каждом из которых спрятан вопрос? Ты меня без конца прощупываешь.
— Говорят, я прощупываю довольно приятно. – Лайла фыркнула в бокал. – Нельзя винить капитана в том, что он хочет узнать побольше о своей команде.
— И нельзя винить воровку в том, что она хранит свои секреты.
— Привязанность – это слабость, – машинально ответила она.
При этих словах Алукард перестал улыбаться. Он отставил бокал, подался вперед и долго всматривался в ее лицо, потом сказал:
— Прости. – Тон его был таким серьезным, что у Лайлы сразу вспыхнули подозрения. У Алукарда было много добродетелей, но искренность в их число не входила.
— За то, что сумел мне понравиться?
Он покачал головой.
— За все, что с тобой случилось. За всех, кто так сильно обидел тебя, что друзей и привязанности ты считаешь оружием, а не защитой.
У Лайлы запылали щеки.
— Это помогло мне сохранить жизнь.
— Возможно. Но жизнь без удовольствий не имеет смысла.
— От чего ты убегаешь?
Его слова окатили ее, как ушат холодной воды. Она оттолкнула его. Он, не удержавшись, упал в кресло и то ли засмеялся, то ли вздохнул.
— Ну, ты и мерзавец, – прорычала она, пунцовая от гнева.
Он лениво склонил голову:
— Без сомнения.
— И это все… Чем бы это ни было, – она взмахнула рукой, – только чтобы вытянуть из меня правду?!
— Я бы так не сказал. Поверь, я личность многогранная.
— А какая привычка у тебя? – спросил он, протягивая фляжку.
Лайла взяла ее, но пить не стала. Лишь игриво наклонила голову:
— А как ты думаешь?
Алукард прищурился, как будто искал ответ в морозном воздухе. Вдруг его глаза распахнулись в шутливом озарении.
— Ты заправляешь волосы за ухо, – сказал он. – Но только справа. Всегда, когда нервничаешь. Наверное, чтобы не крутить ничего в руках.
Лайла нехотя улыбнулась:
— Жест ты заметил, но причину не понял.
— Просвети же меня.
— Когда люди волнуются, они стремятся скрыть лицо, – объяснила она. – Я заправляю волосы за ухо, чтобы показать противнику – жертве, сопернику, кому угодно, – что я не прячусь. Я смотрю им в глаза и требую, чтобы они смотрели в глаза мне.
Алукард приподнял бровь:
— Точнее, в глаз.
Фляжка в ее руке вздрогнула. Она вскрикнула, сначала от неожиданности, потом от боли – жидкость обожгла руку. Фляжка выпала и разбилась о палубу.
— Что ты сказал? – прошептала Лайла.
— Давно не видала тебя на лондонской земле. Должно быть, прибыл на турнир?
— Ты же меня знаешь, Джаста. Не мог упустить случая выставить себя дураком.
Чудачество – это одно, а сумасбродство – совсем другое.
Чем больше на себя надеваешь, тем больше желающих тебя обчистить.