От скуки они читали дурацкие дамские романы, сочиненные полными идиотками, и цитировали друг другу особенно восхитительные своей мезозойской глупостью места:
— Лидк, вот слушай: «Он долго целовал её отзывчивое тело, словно хотел губами изучить каждый миллиметр этой бархатной, пьянящей кожи, а потом властно, почти грубо вошел в неё...»
— И заблудился...
— И заблудился! — подхватывала Нинка, хохоча.

«Строгая девица!»  — подумал Саша и погрузился в размышления о том, что завоевать строгую, неприступную женщину, добиться от неё нежной привязанности  — это особенно трудно и почетно  — что-то наподобие сексуального альпинизма, хотя, впрочем, кто-то из знакомых скалолазов рассказывал ему, будто спускаться с покоренной вершины не в пример труднее, а главное  — утомительнее, нежели взбираться на неё.

Инна рассказывала Саше о себе, о матери, о сестрёнке, о том, как в десятом классе в неё влюбился молодой учитель физики, а однажды очень подробно изложила и всю историю своих отношений с военным переводчиком. Спокойно, даже с иронией, она сообщила, что в больницу попала, потому что хотела покончить с собой.
<...>
Кстати, военный переводчик впутался потом в какие-то нехорошие махинации с военным имуществом за границей, вылетел из армии, развёлся, страшно запил и даже приползал к ней на коленях — умолял простить.
— Знаешь, что я ему сказала?
— Что?
— Я его спросила: «Вова, что полагается в армии за предательство?» Он ответил: «Высшая мера». А я — ему: «В любви тоже...»