Всякий высокий юмор начинается с того, что перестаешь принимать всерьез собственную персону.

Стоит мне немного пожить без радости и без боли, подышать вялой и пресной сносностью так называемых хороших дней, как ребяческая душа моя наполняется безнадежной тоской, и я швыряю заржавленную лиру благодарения в довольное лицо сонного бога довольства, и жар самой лютой боли милей мне, чем это здоровая комнатная температура.

Жить полной жизнью можно лишь ценой собственного «я».

Утро зевало уже сквозь окна, свинцовое, окаянное утро дождливого зимнего дня.

У жизни был отвратительно горький вкус.

Ты любишь меня сегодня почти так, как это обычно бывает у любящих на прощание, напоследок.

Повеситься, может быть, трудно, я этого не знаю. Но жить куда, куда труднее.

Самоубийство — это глупость, трусость и подлость, это бесславный, позорный выход, самый постыдный выход из этой мельницы страданий.

Только как раз сегодня вечером мне очень грустно, сегодня я не смогу быть веселым, но, может быть, смогу завтра.

Кто искал за развалинами своей жизни расплывающегося смысла, страдал от того, что на вид бессмысленно, жил тем, что на вид безумно, тайно уповал на откровение и близость Бога даже среди последнего сумбура и хаоса?

Когда в одной душе и в одной крови сходятся два заклятых врага, жизнь никуда не годится...

И тут я разозлился, загрустил, увидел, что я совсем один и никто меня не понимает.

Куда бы я ни взглянул, куда бы ни обратился мыслью, нигде не ждала меня радость, ничто меня не звало, не манило, все воняло гнилой изношенностью, гнилым полудовольством, все было старое, вялое, серое, дряблое, дохлое..

Мы, люди интеллигентные, все сплошь мечтаем о языке без слов, способном выразить невыразимое, высказать то, чего нельзя высказать.