Умные... Что в этом толку? А вот можно ли назвать их людьми?

Не могу сосредоточиться. Я так долго думала о многом, что теперь не могу остановиться на чем-нибудь одном.

Мне так хотелось, чтобы он увидел – я обижена. Невозможно выглядеть обиженной по телефону.

У него болезненно обострённое восприятие всего на свете. Ирония помогает ему выжить, сохранить себя.

Власть. Она стала ощутимой реальностью. Я знаю — водородная бомба — это страшно. Но теперь мне кажется, быть такой слабой тоже страшно.

Прислушивалась, может быть, услышу — идёт машина.
Ни одной.
Слышала крик совы.
Пролетел самолёт.
Если бы люди знали, над чем они летят.
Все мы вот так и летим, каждый в своём самолёте.

Я думаю, мне нужен человек много старше, потому что своих ровесников я просто вижу насквозь.

По-настоящему это он — заключенный. Заключенный в своем собственном отвратительном узеньком сегодняшнем мирке.

Ему нужна я, мой вид, моя наружность, а вовсе не мои чувства, мысли, душа, даже и не тело. Ничего, что есть во мне одушевленного, человеческого.
Он — коллекционер. Коллекционерство — огромное мертвое нечто, заполняющее все его существо.

Пытаюсь объяснить, почему отказываюсь от собственных принципов (от несовершения насилия). Я не отказываюсь. Только вижу – иногда приходится их нарушать, просто чтобы выжить. Бессмысленно доверяться везению, провидению или верить, что Бог будет к тебе милостив. Нужно действовать самой, бороться за свою жизнь.

Насилие, применение силы — это дурно. Если я прибегаю к насилию, я опускаюсь до его уровня. Это означает, что я больше не верю в силу разума, сострадания и человечности. Что я способна помогать несчастным только потому, что это тешит мое тщеславие, вовсе не из истинного сострадания.

Надо жить, вбирать в себя окружающий мир, познавать его, набираться впечатлений и опыта.

Ему хочется покупать мне всякие вещи. Могу требовать что угодно. Кроме свободы.

Между нами теперь — глубокая пропасть. О наведении мостов и речи быть не может.