— Не забывает, как только отсидит — сразу же к маме.
— Хорошего сына воспитала, дай Бог каждому.
Василий Кроликов: — Что же вы, мама, так себя запустили? Квартирку, вот, совсем не убираете.
Прасковья Кроликова: — Я, Васенька, в квартире этой капитальную уборку два раза в день делаю плюс ремонт.
Николай Григорьевич: — Мать твоя — чистюля. Дай Бог каждому.
Василий Кроликов: — Ну тогда у меня, наверное, с глазами что-то.
Прасковья Кроликова: — Глаза у тебя здоровые. Только ты, козёл, на голову больной, с детства.
Василий Кроликов: — В кругах, которым я близок, мама, слово «козёл» очень обидное. Постарайтесь поэтому в разговоре его не употреблять.
Прасковья Кроликова: — Да что вы говорите?! А вот интересно, козёл, что ты такое свистнул, что у меня по два раза в день обыски? Я вечером паркет положу, утром его уже менты обдирают. Я утром кафель приклею, а вечером его уже Козюльский выворачивает. <...> А Николай Григорьевич, бедный? Он за это время семнадцать раз понятым был.
Прасковья Кроликова: — Заботливый он у меня, ой, какой заботливый!
Николай Григорьевич: — Дай Бог каждому.
Прасковья Кроликова: — Кушай, кушай. На Колыме-то такой капусточки нету.
Василий Кроликов: — Нету. Нету.
Николай Григорьевич: — Там капусточка — не дай Бог никому.
Ой! Как сейчас помню: Варя помирает, Иван Израилевич в соседней комнате, роялем придавленный, а вы кричите, сиську просите!
— Васенька! У меня там заначка спрятана... достань...
— Я не Васенька! Я Иннокентий Шнипперсон, народный артист! Что?
— Кешенька! У меня там заначка спрятана... достань...
— Прости меня, Изенька, дуру грешную!
— Простить, мама, значит — понять. А понять, что я Шниперсон, я не в состоянии. Пробки перегорают!
— Мама, мама!
— Что?
— Я ваше горе готов разделить, но по пунктам. Первое: Варя помирает — это кто?
— Вот счастье-то! И Ромочку на старости лет увидела!
— Мама, опять за старое?
— Прости меня, Васенька, дуру грешную! И ты, Кешенька, прости стерву старую! И ты, Ромочка, прости, если можешь!
— Мама, мама! Вы повторяетесь!
— Ага. Как сейчас помню: вы трое лежите, кричите, сиську просите... <...> Вас трое было. Кешу я в Херсон свезла, тебя я к себе взяла. А тут раин табор как раз через Москву шёл. Она у меня остановилась.
— С чего бы это?
— Так она у меня всегда останавливается — родственница же. Иван Израилевич, он по маме-то цыган был. Жемчужные их фамилия. Она его и усыновила, Ромочку-то.
— А сиську почему много народу просило?
— Так двойня же родилась-то, близнецы вы с Кешкой!
— Меня ещё Фёдор Павлович, учитель мой незабвенный, научил их отличать.
— Фёдор Павлович? А он по какому предмету?
— Да он по сейфам был специалист. Медвежатник. Ты, — говорит, — надень на него мысленно шапочку эту ихнюю специальную — сразу увидишь: масон или наш человек.
— И чего только не придумают люди!
— Ну мысленно, если честно, у меня не всегда получается. На всякий случай я её с собой ношу. Как какое сомнение — ну-ка, друг, примерь!
— Чего?
— Шапочку!
— Зачем?
— Да как же вы, мама, не понимаете — они нас гоями считают!
— А что это такое?
— Да хрен их знает!