Еще не окончательно перевелись такие никем не заменимые старухи. Они и при сверше свершении великого таинства появления новой жизни тут как тут. И на страже соблюдения всех тех обычаев и обрядов, без которых и свадьба не может быть свадьбой. И быть может, особенно незаменимы у изголовья разлуки всех разлук. Все родные будут в беспамятстве лежать, а они и воды согреют, чтобы смыть с мертвого последний прах земли, и оденут его в то, во что только можно одевать, снаряжая человека в последний путь. И будет счастлив тот, при ком в минуту этой разлуки всех разлук окажется такая старуха...

— Новенькая. Ее, бедную, привезли к нам уже с ребеночком, которого она прямо на семикаракорском пароме родила. Но девочка здоровенькая и большая — три кило шестьсот грамм. — Оглядываясь на второй этаж, Настя еще дальше отвела Михаила из-под окна, и глаза у нее стали страдальческими. — Только ее уже второй день нянечка из бутылочки кормит.
Михаил догадался:
— Это бывает. Меня, рассказывали, мать тоже из бутылочки выкормила, молоко пропало. Но как видишь... — Он повел широкими плечами.
Съеживаясь и запахивая свою цигейковую куртку, Настя как-то кособоко дернула головой в сторону второго этажа.
— Нет, Миша, у нее молоко прямо сквозь рубашку льется наружу. Она сама отказалась давать ей грудь. Я из-за этого даже поругалась с ней. «Если, — говорит, — ты такая жалостливая, то бери и сама корми».
Михаил покрутил пальцем у головы:
— Она что, с приветом?
— Без всякого, Миша, привета. И здоровая, как прошлогодняя телка.