Я раньше считала глупыми эти разговоры о делении на женскую и мужскую режиссуру. А после перестройки побывала на французском фестивале женского кино в Кретеле. И знаете, каким оказалось это женское кино? Оно оказалось очень саркастичным, злым и циничным, а вовсе не сентиментальным, не дамским и не нежным, как я предполагала. Оно было как рабыни, которые вырвались на свободу и мстят.

В прогресс и возможность как-то исправить человека я никогда особо не верила. Или просто не задумывалась об этом. А потом сама для себя сформулировала, что искусство есть искусство, жизнь есть жизнь, и они вертятся каждый по своей спирали. Наука, может быть, и развивается. Всё остальное — нет. Ну какой может быть прогресс, если существовали Нерон, а потом Сталин? Получается, что, кроме формы, одежды, прикида, ничего не изменилось. Подобные завихрения истории — ярчайшее тому доказательство. Так что нет, я не ставлю себе задачи заставить зрителя о чем-то задуматься. Максимум, что я могу, это дать по голове себе. А надеяться, что я куда-то поверну зрителя, было бы слишком смело. Я даже не надеюсь, что смогу повернуть его в сторону кинотеатра, не говоря уж о каких-то душевных порывах. Я человек, воспитанный в идеологическую эпоху, когда мои фильмы клались на полку и ни о каких зрителях речи вообще не было. Надо сказать, что, когда советская власть ушла, ничего кардинально не изменилось. Мои фильмы по-прежнему смотрит очень узкий круг людей. Поэтому я ни к чему не призываю. Какие-то вещи меня привлекают, и я о них говорю, страдаю, пекусь, снимаю кино, но не ставлю себе масштабных задач. Даже снимая «Астенический синдром», я не верила, что он кого-то изменит или куда-то позовет. Хотя мне очень хотелось кричать во всю глотку о несчастных собаках, которых убивают на живодерне. Но это был бы глас вопиющего в пустыне. Нет, я не верю в прогресс.

Человеческая жизнь — страшная. В ней есть много всего хорошего, и она может по-разному сложиться, но она страшная. Ты многого не знаешь заранее: не знаешь себя, не знаешь, что ошибаешься, не знаешь цену своих поступков. Ты постфактум что-то понимаешь про свои предыдущие виновности. Спрашиваешь: а чего я тогда об этом не подумал? А ты и не мог подумать. У тебя не было для этого мозгов или чувств. Не может щенок понимать то, что понимает взрослое животное.

В идеологическую, как я её называю, эпоху в Одессе было принято открывать дверь, не спрашивая, кто там. Мы были так бедны, что грабить нас было бесполезно, а значит, и бояться было нечего. Так вот в те времена по домам ходило множество нищих, которые стучались в квартиры и просили подаяние. Был день, когда я, вся измотанная какими-то хлопотами, пошла открывать дверь и, увидев очередного бродягу, разозлилась и перед его носом её захлопнула. Он, бедный, даже сказать ничего не успел, только открыл рот, набрал воздуху, и я на этом вздохе его оборвала. Казалось бы, ерунда, ничего страшного не случилось, он пошел в следующую квартиру и там получил то, что хотел, но этот момент намертво врезался мне в память. Этот его вздох и моё хлопанье дверью... Такое бывает с каждым из нас, когда мы не позволяем себе испытать жалость, а потом чувствуем угрызения совести.

— На самом деле я терпеть не могу самомнение человека, считающего себя венцом творения и верхом совершенства. Заметьте, это он сам себя так возвеличил, а между тем он гораздо жесточе тех живых существ, которые едят, чтобы насытиться, а не для того, чтобы ещё и мучить. Так вот я жалею животных, потому что мы вырвали их из среды, втянули в свою жизнь и сделали беспомощными, зависимыми от нас, и ещё предъявляем к ним какие-то претензии. Да мне их элементарно жалко, и это чувство сродни тем, которые испытывают всякие бедные старушки, которые держат вокруг себя по двенадцать кошек и кормят их.
— Кира Георгиевна, по-вашему, человек становится лучше в процессе эволюции? [Нина Катаева]
— Да ни в коей мере, с чего бы это: чем выше взлетит, тем ниже брякнется. Обычно с первобытным обществом сравнивают нашу жизнь, но я, простите, не понимаю, чем те люди были хуже нас. А компьютеры им были просто не нужны.

Нет, я не над схваткой, я принимаю сторону Украины. Мне не нравится, что она воюет, но я не знаю, как можно из этого выйти — в тех стандартах, в которых живёт человечество: «Надо защищать свою территорию, надо бороться!». Но никакая территория не стоит того, чтобы за неё убивать, даже если эту территорию называют родиной. Человечество очень любит воевать, оно усматривает в этом героизм, тех, кто не хочет воевать, оно осуждает. Но таких, к сожалению, очень мало. Мало пацифистов. Кому-то всё равно, а кому-то кажется — ну, а как иначе. Многие просто не верят, что мир без войны возможен. Зачем трепыхаться, если ничего не изменишь.