— Делай, что я тебе говорю. Делай, или стреляю. Вот так. Теперь соси.
Я приложил ствол к его приоткрытому рту, но он сомкнул губы.
— Повторяю, он заряжен. Соси.
Он открыл рот, и я ввел туда кончик дула. На ухо ему прошептал:
— Да соси же. Ты не сосешь. Соси, сучонок.
Гордость не позволяла ему поддаться. Он остался неподвижным, бесчувственным.
— Ну?
Я услышал скрежет его зубов о сталь. Он смотрел, как течет Сена. Все его тело приготовилось к испепеляющему нас обоих грозовому удару, к напеваемому мной романсу, которым я попытаюсь потом отвлечься, к орлу, посланному, чтобы меня унести, к полицейскому, ребенку, собаке.
— Соси. Или стреляю.
Я процедил это таким тоном, что он начал сосать. Мое тело было прижато к нему. Свободной рукой я ласкал его попку.
— Сейчас кончишь, потому что тебе это нравится.
Осторожненько я скользнул рукой к его ширинке и расстегнул ее. Его угорёк был вялым. Я погладил его, потискал. Постепенно он оживился и потолстел, но не достиг той крепости, какой я не без гордости обычно добиваюсь.
— Соси еще. Ну же, соси, пока он не выпустит все.
Я содрогаюсь от стыда, вспоминая это мгновение. Содрогаюсь? А как же: первым поддался я сам. Я выпростал револьверное дуло из этих так прелестно изогнутых губ и передвинул его к ребрам Жана, у самого сердца. Сена все так же тихо текла рядом. Над нами неподвижные кроны платанов объяло трагическое ожидание. Все вокруг нас позволяло нам продолжать.
— Везет себе, сучонок!
Он чуть повернул ко мне голову. Его глаза блестели. Он старался удержать слезы.
— Теперь можешь и поговорить. Давай. Тебе повезло, что у меня не хватило смелости размозжить твою противную сельдяную харю.
Еще секунду он смотрел на меня, потом отвел глаза.
— Убирайся.
Он еще раз взглянул на меня и ушел. Я вернулся домой, держа револьвер в опушенной руке. На следующее утро, очень рано, он постучался в мою дверь. Воспользовался оцепенением, в котором я пребываю, пока хорошенько не проснусь, чтобы добиться примирения, которого желал и я.
— Не стоит ко всему относиться так серьезно, — сказал он тогда.