— Я давно хотела спросить: как вы живёте? Что вы кушаете? Кто вам стирает?
— Вы когда-нибудь видели, чтоб я кушал?
— И страшная как вавилонский плен.
— Как что?
— Как вавилонский плен. Такое выражение. Вы что, не знаете? Ну как вы живёте?
— Женщина, остановитесь. Да, вы. Я извиняюсь...
— Шо, уже?
— Остановитесь, я вас прошу. Ты проститутка?
— Нет, я Клара Цеткин. Ой, а как же вы догадалися?
— Ну что? Куда сегодя?
— Не надоел я вам, за месяц?
— Ну что вы. Нет.
— Ну тогда давайте пропустим лет эдак семнадцать. Это будет тысяча девятсот семьдесят пятый. Лето, август.
— Господи Боже, шо ж со мной будет? Я уже буду замужем? Или даже вдова?
— Сударыня, я не гадалка.
— Ну немножко. Шо вы молчите? Так да или нет?
— Нет. Тогда нет.
— А шо вдруг?
— Я не гадалка, я пророк. Мне, например, будет семьдесят — это я точно знаю.
— Ой, будет ли?
— Будет-будет, сумасшедшие живут долго, тем более со справкой.
— А я? Я буду луреатом Ленинской премии?
— Ты будешь бедный. И старый. Ещё лысый.
Боже, я не имею вокруг себя нормальных людей!..
— Я не читаю беллитристики, молодой человек. Я устал от персонажей. Они сильно шумят. Вот если бы роман был без слов, я бы его с удовольствием прочёл.
— Тогда это была бы картина.
— Вот. Именно! Правда живопись я тоже не смотрю, она всасывается в меня, помимо моей воли, как вода в песок. Если я час простою у картины, от неё останется только чистый холст. Вернее грязный.
Я должна бросить налаженное дело, выгнать девочек и стирать ему носки, будь они трижды импортные?!
— Ой, я поняла. В семнадцатом веке ещё не умели рисовать, они же только учились.
— Да что бы вы понимали?
— А шо ты думаешь, умение — оно везде одинаковое.
И вообще, с тех пор как ты ушёл на пенсию, ты только и делаешь, что не бреешься.
— О, иконы. Ты что, молишься?
— Молюсь-молюсь. Не лапай, не купишь.
Она говорит, что я прибитая. Что я молчать должна. Как Му-му какое-нибудь.
Рыбы нема. А людей, Любашенька, ещё больше нема.
Ну шо, поужинаешь девушку в кабаке?