Все места, где я росла и жила в юности, больше не существуют: Царское Село, Севастополь, Киев, Слепнёво, Гунгербург (Усть-Нарва).
Уцелели — Херсонес (потому что он вечный), Париж — по чьему-то недосмотру и Петербург—Ленинград, чтобы было где приклонить голову. Приютившая то, что осталось от меня в 1950 г., Москва была доброй обителью для моего почти посмертного существования.
Записные книжки, 1958-1966.
У птиц есть гнезда, у лис есть норы,
Он не имел, где приклонить главу,
Его бездомье для меня опора,
Его страданьем я теперь живу.
Ты, посетивший грешный дом Закхея,
И от меня Лица не отврати!
И я к себе позвать Тебя не смею,
И только встала на Твоем пути.
Пусть недостойна ни тепла, ни света,
Но я томлюсь в беспамятстве моем,
И оттого, что Ты проходишь где-то,
Светлеет мой опустошенный дом.
Нам так много врали, что ложь становилась реальностью, а реальность — четверо, шестеро жителей в темной каморке, непролазная грязь в воровских переулках, галоши по талонам — реальность представлялась мимолетной случайностью, всего лишь по чьему-то недосмотру заброшенной прихожей сверкающего дворца будущего.
— Нарви ей цветочков.
— Цветочков? Нет! Воняют. Принесу ей птичьего дерьма.
В храме тишины, не приклоняя коленей,
С тишиной молчаливый я веду монолог!
Евангелие от Луки. (9:58).