И ты сгораешь в пламени собственной прострации, бессилия, как органическое вещество в кислороде.

Я вечный скиталец этой жизни, дикий звереныш, который, еще пока не озлобившись, мечется в толпе чужих ему существ в поисках чего-то родного, дабы успокоить свое ревущее и обожженное звериное сердце.

Из меня мои вырвались птицы,
Рассекая мне спину крылом.
И стальные тяжелые спицы
Мне всадили меж ребер рывком.

Она была совсем иная,
Словно рисованная кистью Пикассо.
Невольно взор ее застывший вспоминаю
И белое, как мрамор, помертвелое лицо.

... душа каждого человека в какой-то степени до костей прожжена, но ведь за этими увечьями, за этими язвами, за этой гниющей прокаженной плотью кроется живое, чуткое, шелковое сердце, но так нещадно потрепанное летами, истерзанное и надорванное.

Твое страждущее сердце рвалось на части. Но крепкая сталь, в которую оно было одето, закалилась еще сильнее.

Ты никогда не страшилась быть обвиненной в безверии, ты боялась лишиться того, перед величием чего ты так покорно и робко склоняешься.

Я готова избавится от этого креста, наливающего свинцом мое молчаливое сердце, без дальних слов. И всё равно, что будет после. Если вообще будет.

Ты внимательно рассматриваешь меня, но без намека на оценку, без малейшей капли яду, в котором люди так старательно и упорно пытаются утопить, а как-то простецки добросердечно, как смотрят только маленькие дети или люди, с несвойственным человеческому роду, нежным сердцем.