Об одном я грущу: я не буду знать, что произойдет в нашем мире после меня, ведь я оставляю его в состоянии движения, словно посреди чтения романа, продолжение которого еще не опубликовано. Мне кажется, что прежде люди не испытывали такого любопытства к тому, что будет после их смерти, во всяком случае, оно не было таким сильным. Ведь мир так медленно менялся.
Продолжай также плясать, и не только ты, все вы люди танцуете только судьбой.
Хочешь покончить с этим? Всё уже кончилось, когда умер мой сын.
Жизнь по преимуществу печальна. А сразу потом умираешь.
Я не понимаю тех философов, которые беспрестанно говорят: помни смерть, жизнь ничто; желания, удовольствия — всё мечта. Если смерть есть прекращение жизни, то могу ли забыть, могу ли отвергать то сокровище, которое дано мне на краткое время, однажды которое утратив, утрачу навеки и никогда не заменю. Если же смерть есть только переход к бессмертию, то жизнь составляет существенность бессмертия и не может и не должна быть забыта. Напротив обрати на нее внимание, чтобы ее сделать бессмертия достойною.
Во ржи был василек прекрасный,
Он взрос весною, летом цвел
И, наконец, увял в дни осени ненастной.
Вот смертного удел!
Несмотря на очевидность смерти, все люди живут, как будто они не умрут. Жизнь человеческая похожа на атаку крепости, заключающей бессмертие.
Пояснение к цитате:
Дневник. 1939 г.
А все эти тупые людишки, Родерик... Не хочешь лигадон — не покупай. Не хочешь подсесть — не налегай. Их злит, что мы сделали его доступным и желанным. Болваны, это наша работа! Эти людишки... Сперва они хотят дешёвый обед за пять минут, а потом ноют, что он из дерьма и пластика. В Макдональдсе бы подавали только салат с капустой, если бы люди его жрали. Он там есть, но его не покупают. Мы займёмся исследованиями СПИДа, диабета и болезней сердца, но сперва придумаем, как заставить стоять старческие члены на пять минут дольше. Какова доля рынков у вялых членов, Родерик? Шестьдесят, семьдесят процентов рынка у фарминдустрии? В том году Пентагон потратил на Виагру восемьдесят три миллиона. Тем временем долбанный верховный суд делает своё дело: отменяет конституционное право женщин на аборт, отнимает у них не только выбор, но и будущее, потенциал. Мужчин мы превращаем в осеменителей, а женщин — в фабрики, производящие что? — нищую рабочую силу. Которая будет тратить что? — то немногое, что зарабатывает на потребление. А какие желания мы им внушаем? — дома, что им не по карманам. Машины, отравляющие воздух. Одноразовый пластик. Одежду, которую шьют голодные дети в странах третьего мира. И они так сильно хотят всего этого, что умоляют, кричат, настаивают. И проблема... в нас? Эти тупые чудовища, эти стяжатели, эти жадные пасти. Они обвиняют во всём нас с тобой. Они сами изобрели нас. Они всегда нуждались в нас. Так что нам с тобой стеснять нечего, братик. Пора платить. Так не будем прятаться в подвале, как будто нам есть чего стыдиться. Нет. Не нам. Мы с тобой против мира. Пусть явится сама смерть! Если ей нужна чёртова Мадлен Ашер, пусть сначала посмотрит мне в глаза.
Общество же, вместо того чтобы признать опасность подобного явления, поощряет его, так как заинтересовано в увеличении количества послушных потребителей, питающих систему, а люди не понимают, какая расплата их ждет: их индивидуальность так и останется недоразвитой или вообще погибнет.
Пояснение к цитате:
Глава 2