Джейн Остин. Мэнсфилд-парк

Давай позволим себе роскошь помолчать.

Хорошо сказать трудней, чем хорошо сочинить.

Часы вечно либо спешат, либо отстают. Не желаю я, чтобы мной управляли часы!

Девочка страдала ещё больше от сознания, что это дурно — не чувствовать себя счастливой.

Будьте честны и бедны, сделайте милость, но я не стану вам завидовать. Я даже не уверена, что стану вас уважать. Я куда больше уважаю тех, кто честен и богат.

Ведь каждый не прочь обладать тем, чего он не достоин.

Мы должны прощать эгоистов. Они неизлечимо больны.

Но, право, на свете куда меньше мужчин с большим состоянием, нежели хорошеньких женщин, которые их достойны.

... сколько же я знаю случаев, когда вступали в брак полные надежды и веры, что нашли удачную партию с точки зрения родства, или образования и воспитания, или добрых свойств натуры, и оказывались совершенно обманутыми и вынуждены были мириться с полной противоположностью всему, чего ожидали! Что же это, как не ловушка?

... сколь полезны в юности лишения и необходимость себя ограничивать, а также сознание, что ты рождён для того, чтобы бороться и терпеть.

Обручённая женщина всегда милее необручённой. Она довольна собою. Её треволнения позади, и она может на всех подряд испытывать свои чары.

... когда люди ждут, они не умеют верно судить о времени, и каждые полминутки им кажутся за пять.

Это истинная гармония! <…> То, с чем не сравнится никакая живопись, никакая музыка, о чём одной поэзии дано попытаться поведать. Вот что может утишить любую тревогу, вызвать в душе восторг! Когда я смотрю на такую ночь, мне кажется, будто на свете нет ни зла, ни горя, ведь конечно же, и того и другого будет меньше, если чаще внимать величию природы, и, созерцая подобный вид, люди будут чаще печься не о себе.

Как раз это я особенно не люблю. Больше всего меня злит, когда делают вид, будто тебя спрашивают или предоставляют тебе выбор, а в действительности так к тебе обращаются, чтобы вынудить поступить только по их желанию... о чём бы ни шла речь!

Если какую-то из наших способностей можно счесть поразительней остальных, я назвала бы память. В её могуществе, провалах, изменчивости есть, по-моему, что-то куда более откровенно непостижимое, чем в любом из прочих наших даров. Память иногда такая цепкая, услужливая, послушная, а иной раз такая путаная и слабая, а ещё в другую пору такая деспотическая, нам неподвластная! Мы, конечно, во всех отношениях чудо, но, право же, наша способность вспоминать и забывать мне кажется уж вовсе непонятной.

Я предпочел бы мириться с собственными промахами, а не с чужими.