Джон Фаулз. Волхв

Чувствовал я себя прекрасно. Бог знает, что будет дальше; да это и не важно, когда лежишь на берегу моря в такую чудесную погоду. Достаточно того, что существуешь.

Меня переполняла горькая грусть, смесь памяти и знания; памяти о былом и должном, знании о том, что ничего не вернуть; и в то же время смутной догадки, что всего возвращать и не стоит...

До сих пор беды подпитывали меня: из пустой породы мучений я извлекал крупицы пользы.

Нарушить запрет или нет — каждый определял сам, в зависимости от личных склонностей: я предпочитаю один сорт сигарет, ты — другой, что ж тут терзаться?

Но это просто дико. Это всё равно что обручиться, не решив, женишься ты или нет. А потом выяснится, что нет. Мы не должны давать обязательств. У нас нет выбора.

У каждого было то, чего не хватало другому, плюс совместимость в постели, одинаковые пристрастия, отсутствие комплексов.

Я не знал, куда отправлюсь, но знал, что буду искать. Чужую землю, чужих людей, чужой язык...

... наверняка известно лишь то, чего ты не должен делать.

Без сигареты ее рот напоминал яхту без мачты; несомненный признак катастрофы.

Цинизмом часто прикрывают импотенцию.

Порой нет ничего пошлее, чем возвращаться.

Глупость — дорога к смерти, говорил весь его вид; а я, смотрите-ка, выжил.

— Думаешь, я стал бы весь вечер дожидаться кого-нибудь, кроме тебя?
— Думаешь, я вернулась бы сегодня к кому-нибудь, кроме тебя?

В любой обстановке он выделяет прежде всего факторы, позволяющие ощутить себя одиноким, оправдать свою неприязнь к значимым социальным связям и обязанностям, а следовательно, и свою регрессию на инфантильный этап вытесненного аутоэротизма.