Ненавидеть человека — значит желать, чтобы он был кем угодно, только не собой. Т. пишет, что любит меня, как никого на свете... и в то же время умоляет освободиться от навязчивых мыслей, избрать другой путь, переделать себя, разорвать всякую связь с собой прежним. Иными словами, перечеркивает само мое существование.
Я не раз убеждался, что после кошмара, в котором тебя убивают, засыпаешь гораздо быстрей, чем после того, где убиваешь ты. Убийце на заметку.
Пока готовят цикуту, Сократ учится играть на флейте. «Зачем тебе это?» — спрашивают его. «Чтобы научиться, прежде чем умру». Если я решаюсь напомнить эти опошленные учебниками слова, то лишь потому, что в них для меня единственное серьезное оправдание воли к познанию — воли, не оставляющей человека даже на пороге смерти, как и в любой другой миг.
Христос, говорят нам, не был мудрецом, иначе не произнес бы во время Тайной вечери: «Делайте так в память обо мне». Мудрец никогда не говорит от своего имени: он выше личного.
Допустим. Только ведь Христос и не претендовал на подобную роль. Его принимали за бога, а это
заставляло прибегать к особому языку, в данном случае к языку личному.
Что такое страдание? Чувство, которое не хочет рассеяться. Честолюбивое чувство.
Пишут не тогда, когда есть что сказать, а когда не терпится сказать хоть что-нибудь.
Мой старый знакомый, бродяга или, если угодно, бродячий музыкант, на какое-то время вернувшийся к родителям в Арденны, из-за пустяка резко поспорил с матерью, вышедшей на пенсию местной учительницей, которая собиралась к обедне. Тогда, выйдя из себя, внезапно побелев и утратив дар речи, она вдруг швыряет на пол шляпу, срывает пальто, жакет, юбку, белье, чулки и нагишом пускается в непристойную пляску перед мужем и сыном, прижавшимися к стене, ошарашенными и застывшими на месте, неспособными ни движением, ни словом остановить ее. Закончив представление, она рухнула в кресло и разрыдалась.
Париж просыпается. Ноябрьское, ещё тёмное утро: на улице Обсерватории пробует распеться какая-то птица, одна-единственная. Останавливаюсь послушать. Вдруг рядом заворчали. Где — непонятно. Наконец замечаю двух бродяг, дрыхнущих под грузовиком: должно быть, одному из них что-то приснилось. Очарования как не бывало. Бежать! В писсуаре у площади Сен-Сюльпис натыкаюсь на полуголую старушонку... Вскрикиваю от ужаса и бросаюсь в церковь, где горбатый священник, злобно посверкивая глазами, растолковывает полутора десятку бедняг всех возрастов, что конец мира неминуем и возмездие будет ужасным.
Упрощать в расчете на читателей — задача ложная. Благодарности вы не дождетесь. Понятное их отталкивает, они любят топтаться на месте, вязнуть, любят мучиться. Отсюда престиж путаников, отсюда бессмертие пустозвонства.