Эмиль Мишель Чоран (Сьоран). Записные книжки

Да говори я как урождённый француз, я никогда бы не потратил столько сил на искусство письма, на кокетничанье и пустые ужимки стилистического поиска.

Каждый считает важным любой пустяк, которым он занят, — каждый, кроме меня. Оттого я и не в силах ничем заняться...

Я думаю глоткой. Мои мысли — если они у меня вообще есть — это вой; они ничего не объясняют, они вопят.

Это мои речевые изъяны, заикания, манера давиться словами, моё искусство бубнить и особенно мучительный привкус акцента заставили меня столько корпеть над французским стилем и чего-то добиваться в языке, который я ежедневно кромсаю каждым своим словом.

Как ни странно, единственное место, где мне по себе, это улица.

Моя жизнь — беспрерывная попытка запеть. Но из этого ничего не выходит.

Я чувствую своё ничтожество, но не приниженность. Чувство ничтожества несовместно с приниженностью.
Не принижен тот, в ком есть силы себя ненавидеть.

В автомобильной катастрофе погиб Альбер Камю. Он ушёл, когда уже все, включая, вероятно, его самого, знали: сказать ему больше нечего, и остаётся лишь смириться с утратой своей невероятной, непомерной, иначе говоря — смешной славы. Невыносимая горечь вчера, в одиннадцать вечера, на Мон-парнасе, при известии о его смерти. Замечательный писатель второго ряда, ставший поистине великим, — до такой степени он, осыпанный всевозможными почестями, был свободен ото всего вульгарного.

Сегодня, расписываясь на бланке, я словно впервые увидел свою фамилию, как будто не узнал её. День, год рождения — всё показалось мне непривычным, непостижимым, совершенно не относящимся к моему я. Психиатры называют это чувством отчуждения. Если говорить о лице, то мне часто приходится делать усилие, чтобы понять, кто это, — и с трудом, с неприязнью приладиться к себе.

Отчаяние я заглушаю яростью, ярость — отчаянием. Гомеопатия?

Малодушие — вот что не дало мне стать собой. У меня не хватило смелости ни жить, ни уйти из жизни. Вечно на полдороге между прозябанием и небытием.

В конечном счёте все мои так называемые «сочинения» — лишь попытки антиутопии.

Я всегда жил проездом, наслаждаясь привычками неимущего; ни одна вещь вокруг не была моей собственной, любая собственность мне претит. При словах «моя жена» меня душит отвращение. Я — по метафизическим соображениям — холостяк.

В предвоенные годы жил один старый больной поэт, которого совершенно забыли и по просьбе которого, как я где-то прочел, всем посетителям должны были говорить, будто его нет дома. Время от времени жена — из жалости к нему — звонила в дверь...

Легко пишется тем, кто умеет писать о чем-то другом, а не о себе.