Фёдор Михайлович Достоевский. Подросток

Учат с тех пор, как мир стоит, а чему же они научили доброму, чтобы мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище?

Иной все науки прошел — и все тоска. И мыслю так, что чем больше ума прибывает, тем больше и скуки.

Безбожника человека я, может и теперь побоюсь, только вот что, безбожника-то я совсем не встречал ни разу, а встречал за место его суетливого — вот как лучше объявить его надо. Всякие это люди, не сообразишь, какие люди; и большие и малые, и глупые и ученые, и даже из самого простого звания бывают, и всё суета. Ибо читают и толкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а сами всё в недоумении пребывают и ничего разрешить не могут.

Ученых людей этих, профессоров этих самых я сначала, ух, боялся: не смел я пред ними, ибо паче всего опасался безбожника. Душа во мне, мыслю, едина; ежели ее погублю, то сыскать другой не могу; ну, а потом ободрился: «Что же, думаю, не боги же они, а такие, как и мы, подобострастные нам человеки».

Кто ж третий может вполне узнать дела двух любящих?

Все в тебе, господи, и я сам в тебе, и прими меня!

Не всякому и наука впрок.

Все предано человеку волею божию; недаром бог вдунул в него дыхание жизни: «Живи и познай».

Все есть тайна, друг, во всем тайна божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи — все одна эта тайна, одинаковая. А всех большая тайна — в том, что душу человека на том свете ожидает.

Трудно человеку знать про всякий грех, что грешно, а что нет: тайна тут, превосходящая ум человеческий.

Старцу надо отходить благолепно. Опять, оно если с ропотом или с недовольством встречаешь смерть, то сие есть великий грех.

Ох, худо больному старцу, за что, кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада.

Смехом иной человек себя совсем выдает, и вы вдруг узнаете всю его подноготную. Смех требует прежде всего искренности, а где в людях искренность? Смех требует беззлобия, а люди всего чаще смеются злобно. Искренний и беззлобный смех — это веселость, а где в людях в наш век веселость?

Мстить я не хотел никому, и даю в этом честное слово — хотя был всеми обижен. Уходить я собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже настоящей, независимой ни от кого из них и в целом мире.

Главное, мне то досадно, что, описывая с таким жаром собственные приключения, я тем самым даю повод думать, что я и теперь такой же, каким был. О, если б можно было переменить прежнее и начать совершенно вновь! Не мог бы я так восклицать, если б не переменился теперь радикально и не стал совсем другим человеком.