Когда у неё загораются глаза, от неё исходит как необходимость, не свечение, не сияние, а какая-то необходимость к ней прикоснуться… не вожделение, не сексапил, как это теперь называют, но что-то едва уловимое.
Может быть, нежность.
Наверное, нет ничего ослепительнее, чем нежность.
То тепло, которым ты загораешься, милая моя, то тепло – лучшие твои оружие и защита.
Силуэт девочки становился с каждым разом всё прямее.
Она выносила отходы с грацией и достоинством, с которыми даже Фрейя не носила сок своих золотых яблок.
Не одну ночь я думал – что это.
А понял за раз – свобода.
Рамки в её голове падали, как домино.
С каждой рамкой девочка становилась все меньше девочкой, все больше Фрейей.
Бог не про милосердие, люди,
и вовсе не о справедливости.
Бог – это равновесие,
бог – это игра.
Бог – удовольствие.
Бог – это танец существа легкости невыразимой на грани небытия.
Бог – это то, чему тебе служить должно.
Для службы одной ты создан.
Всё так просто.
И нет смерти, и нет страданий там, где есть счастье чистое принадлежности существу легкости невыразимой,
вечно юному,
вечно огненному
божеству
танца.
Протянул ей свои артритные пальцы.
Попытался представить их белыми и изящными.
... в строгой черной военной перчатке.
Тянуть надо жестче.
Тверже.
Приказательно так.
И лениво.
Как если б я знал, что мир и так мой, как утренний кофе, и я не тороплюсь, лениво и небрежно я снисходительно даю миру упасть мне в ладони.
ЕВА: Я тоже, я так ужасно-ужасно-преужасно тебя люблю.
ФРАНЦ: Это не совсем корректная фраза.
ЕВА: Все равно. Я люблю тебя огромно, так огромно, что ужасно.
ЕВРЕЙКА: Я гладила его рубашки.
И я подумал: приятнейший голос.
Негромкий, чуть глуховатый, грудной.
ЕВРЕЙКА: Я повесила его рубашки в шкаф, увидела на одной из них ниточку, потянулась убрать, а шкаф дохнул на меня его запахом. Мне хотелось туда упасть и закрыть двери. Изнутри. Но я просто стала гладить его рубашки, и он вошел. Я отпрыгнула, он прошел к подоконнику, взял нужное досье и вышел. Это всё.
Глаза её следили за лучом света с башни.
Луч бежал к нам.
Я: Хорошо, значит, он не заметил.
ЕВРЕЙКА: Вот это и плохо.
Я говорю вам, зло не Гитлер, Сталин, Сатана.
Зло – это вы.
Я.
Мы.
Это мы – нацисты,
мы – фашисты,
мы – изверги,
мы, каждый из нас, кто болен страхом.
Кто слеп и глух к искренности богов.
Перед окончательной ликвидацией мой мальчик, мой Вакх каждому давал выбор – перешагни гордыню, прими меня в сердце и живи. Он каждому говорил – вот тебе зрение, вот ответственность, прими ответственность и живи. Как Иисус, что встретил прокаженных и сказал им «излечитесь», и лишь один вернулся и отблагодарил. Лишь один принял. Лишь один излечился. Такие мы, люди.