Франц Вертфоллен. О Кузнечиках

Иногда я задумываюсь – что чувствовал Будда за секунду до того, как стать Буддой? Иисус – за секунду до того, как стать проповедником, Мухаммед — за секунду до того как стать пророком? Как ни странно, мне гораздо легче представить себе чувства бога, нежели эмоции того, кто вот-вот им станет. Похожи ли они на предчувствие смерти?

Иногда я задумываюсь, как видят мир мухи, муравьи или те же кузнечики?
Один мой друг говорил, что мысли о чужих мировосприятиях навсегда меняют наше собственное.
Он вообще считал, что отсветы чужих жизней всегда кажутся нам гораздо более загадочными, чем они есть.

И каждый раз, я кричал тебе, что – калека, но ты отвечал: «так вставай и иди – ноги у человека как раз отрастают в пути». И каждый раз я говорил, что не понял, потому что давно и оглох, и ослеп. Но тебе все – великолепно. Волны поют, оттого что есть песня, а не от того, что бывает ответ.

Я человек неизбывной печали.

После родов врачи утверждали:
«Он у вас не протянет ни дня».
Я же все-таки выжил.

Оказалось, что зря.

Долгие двадцать лет весь мир, который вовне,
отчаянно пытался продраться ко внутренней стороне
моего ассиметричного мозга –
вписать: «жизнь – это серьезно».

Я же думал, что это внезапно,
как золото бликов на сточной воде.

В покоях царил полумрак, пахло благовониями и скрипящими половицами. Вдруг на
одном из балконов мелькнул белый лоскуток. Так странно – в столь поздний час, в этой
половине замка, в полном одиночестве на балконе сидела девочка. Волосы ее, заботливо
причесанные перед сном, но уже растрепавшиеся, чуть-чуть кудрявились, в них, послушная
любому дуновению ветра, танцевала алая шелковая лента.
Кто бы мог подумать, что такой покой может снизойти на человека только оттого, что
где-то на деревянном балконе холодной безлунной ночью сидит одинокий ребенок с алой
шелковой лентой, едва поблескивающей в темноте.
Красота неуловима, давно потеряна и вообще ее не бывает, но с того момента она
застряла внутри меня таким ярким осколком, что я почти назвал бы это предчувствием. На
однотипной равнине всех человеческих жизней, я бы назвал это робким предчувствием гор.

Кот выказывал присутствие наиполнейшего отсутствия. Вероятно, отбросив свое бренное тело, он пустился странствовать по далеким мирам с молочными реками и сливочными берегами.

— А как же взаимопомощь, самопожертвование, отвлеченность от дел мирских?
— Я им карму испорчу. Они баранами что-то в себе отрабатывают, а если помогу, то помешаю.

Желания меняют всё: людей, мир, события. Дав нужную силу желанию и превратив его в приказ, можно управлять драконами, вызывать цунами, подчинять ветра, сеять пожары, иметь принцесс, не принцесс, королевства, деньги…
Главное разобраться, чего именно тебе так неистово хочется.
Главное научиться хотеть неистово.
Жить неистово.

Вот скажи, как я им дам абсолютную свободу, если их загон – это их голова? Только головы отсекать и остается. Им ведь все чужое нужно: кнут, мозги, пряник – своего-то нет. Видел, что случается в поле с баранами, которые всю жизнь в загоне прожили? Чахнут они там от тоски зеленой – им поле интересно только так, гипотетически – чтобы было куда стремиться.

Пой, пой ветер!
Друг, флягу покрепче держи,
Не избежать нам Валгаллы,
Не убежать от любви
Валькирий с глазами, как фьорды
Родной и промозглой земли.
Да здравствует небо и море!
И жизнь, и мои корабли!

– Это просто возмутительно! Какие ценности у нынешнего поколения? Что за обычай ни о чем не думать, ублажать жуков, чтоб они потом раздаточной кассой служили? – жужжала оса.

– Действуя только телом, только телом! Не имея ни грамма мозгов! – подхватывала муха. – Да ладно если б еще тело красивое было, так ведь им до бабочек далеко! Они себя хоть в воде видели? А жуки то на что смотрят? Это же кожа да кости!

– А вам они нравятся, господин Крыс? – сладким голоском спросила младшая мышка.

– Нет, по мне они слишком худосочны, – ответил супер-мужчина, улыбнувшись во все свои пожелтевшие зубы.

– Вот именно! Быть такими худыми – это же убивает организм, поэтому они и не живут дольше одного месяца. Но самое страшное, что сейчас все молодые осы от работы отлынивают, думать отказываются и пытаются походить на этих… шлюшек, простите меня, пожалуйста.

– Вот – вот. А на счет думать, так у них мозги худеют первыми. Для них вообще прогресс, что теперь они хоть жуков обхаживать стали, а то раньше-то муравьев доставали – зерно клянчили.
Не так ли, господин писатель?

– Эммм… – только собирался сказать муравей.

– Вот-вот. Я о чем и говорю. И куда катится наше общество? Молодежь, подражая этим, загоняет себя в те же клетки! Вы представляете, какая это несвобода, жить так, как живут стрекозы? – назойливо шумела муха – А какие у них приземленные мечты! Что это за мечта такая – развалиться на яхте в купальнике от Pautino Cavalli и с килограммом косметики на хоботке? Хотя, по-моему, с их интеллектом они вообще мечтать не способны, – грустно подытожила муха, поправляя макияж.

– А ведь они еще становятся знаменитыми, – добавила оса.

– Может, потому что о них слишком много говорят, – рискнул таракан.

– Конечно! Ведь это же все пиар-ходы, чем больше скандалов, тем больше известность. Какая это несвобода, быть такими зависимыми от желтой прессы!

– А если их просветить пытаешься, они же хамят! Вот недавно за коктейлем, одна стрекоза меня совсем вывела из себя. Я решила ее просветить о том, как ее по-настоящему видит общество. Так как она мне ответила!

В дальнем углу что-то зашелестело. Часто моргая подслеповатыми глазами, к столу подползла старая мышь.

– А зачем говорить стрекозе, что она стрекоза? Каждый все равно знает, кто он. Как спрятаться от себя?

– А если не знает? – злобно продолжала муха.

– То это достойно жалости. Забыть, кто ты – тяжкое наказание.

Говорят, мозг человека похож на большую губку с кучей извилин. Жалко. Я думаю, именно в этих извилинах и застревают остатки какого-то огромного мысленного потока. Там они мелеют и, под конец, превращаются в обычные человеческие мыслишки. Хорошо иметь полностью гладкий мозг – ничего не застрянет, но тогда, наверное, и мозг-то уже не нужен. Впрочем, есть столько возможностей с этими извилинами бороться – вот смерть, например, или сюрпризы.

Вокруг стоял запах звонкого неба.
Руки пахли травой, сталью и кровью.
Пугливое солнце скользило по остывающей коже. И тут это случилось…

Я увидел, как от засушливых берегов отправляется флот, и люди в чалмах читают за
него напутственные молитвы богу, чьё имя на давно забытом языке означает «Дух Пустыни».
Увидел, как голубые купола сливаются с острыми хребтами, за которыми кончается их царство,
и начинаются бесконечные степи – владения жёлтых людей с огрубевшими лицами и неуловимой, бесполезной мудростью ветра. Увидел земли своего друга-христианина, увидел, как забавны его братья, верящие больше в общественное мнение, нежели в своего распятого мученика. Я увидел, как туман наползает на холмы, как просвечивают в нём погнутые степным ветром деревца, как исчезают в нём пятна пасущихся лошадей. Я почувствовал, как серебрится иней на чахлых кустарниках, как шелестят они своими длинными листьями. Я воспринял всё это одновременно и сразу, потому что только так должно. Должно рисовать картины мазками, как импрессионисты. Их мазки состояли из красок, мои состоят из жизней. Но ни у них, ни у меня нет ни одного мазка, что не был бы совершенным.

Если обычному существу для жизни цель не обязательна, то коллектив существует только благодаря общим стремлениям.

И тогда я впервые понял, что нет абсолютно никакой разницы, кому молиться, важно – молиться, ведь молящийся блажен не потому, что молится, а он молится, потому что он – блажен.