Франц Вертфоллен. О Летучих змеях. Неаполь

Люди так верят, что можно поступить правильно или неправильно. Но ты не можешь поступить как-либо иначе чем ты. И всякий раз ты получаешь то, что ты заслужил. Но люди стараются обмануть жизнь, а её не обманешь – ты делаешь то, что можешь, а потом работаешь с последствиями. И если ты не дурак, то иногда последствия меняют тебя к лучшему. Вернее, ты меняешь себя к лучшему, разгребая последствия. Так, чтоб в следующий раз быть способным на менее саморазрушающие действия.

Всё, что ты делаешь — ты делаешь сам, и никто никогда это не изменит. Ты делаешь сам. Ты сам меняешь тернии для себя на звезды – укол за уколом.
И тут не на кого обижаться. И некого вовсе жалеть.

Ваша ненависть к миру — это всегда ваше недовольство собой, своими результатами

Выгорают, как раз сидя на жопе! Выгорают там, где ни решать ничего по-настоящему не хотят, ни чувствовать! Хотят только, чтоб вся работа на автомате сама себя делала – вот он самый человеческий фактор! Ах перекладываешь? Ни одного решения настоящего не принимаешь? Никогда я не видел, чтоб люди как Герхард выгорали! Те дебилы выгорают, которые реальность принять не могут!

А потом Колин сказал «let’s talk» и выдал «жизнь – это марафон, Фрэнки». И только тогда до меня дошло, как глупо верить, что можно за раз взять и вытащить все когда-либо возможные страхи из сердца. Как это невероятно глупо. И что их не вытащишь никогда. И тебе с ними жить. И тогда я увидел сколько я отрицал и отрицаю в жизни. А власть – это принятие. Контроль – это принятие, потому что без принятия, ты никогда ничего не изменишь. Хочешь поменять реальность – сначала прими её, а не отрицай. Прими, сформулируй, и ты будешь точно знать, что тебе изменить. И как. Но всё начинается с «да».

Когда ты принял этот простейший факт –

тебе обязательно будет больно, пока ты живешь, тебе будет больно –

и это повод расправить плечи –

и не бояться – никогда больше уже не бояться ни вовлечения,

ни интенсивности

чувств.

И так я понял, что провинциальность – не глупость и чванство, не напыщенность. Это всё – побочные эффекты. Провинциальность – это вымирание. Нехватка жизни. Нехватка сил жить.
Когда городок провинциален – он умирает, тухнет, может живописно и мирненько, а тухнет.
Когда человек провинциален, неважно, сколько энциклопедий он знает – он затхл, убог, бесполезен. Провинциальность – это не привычки или произношение, это желание залезть под корягу и там издохнуть мшистым, осоловелым карпом. Карпом, что если подергивается, то, как водоросля, от течения просто.

Вообще никаких барьеров!

И это злило, Господи, как же злит!

Не оттого ли, что сама придумываю себе излишек

преград?

Конечно, оттого, что сама не смела достаточно, чтоб успевать за…

А кто за вами успеет, Франц?

Но я знаю, что ждать от определенных действий – каких последствий там сыпанёт легион, а Эстрейя – не знает.

Она смела от своей глупости, Франц.

И вы это знаете.

И не очарованы ни мной, и ни ей.

Ну разве что её жизнелюбием, как у щенков и детей.

Не оттого ли во многом знании много печали, что если ты слаб, то знание скуёт тебя по рукам и ногам цепями ржавыми опасений.

И ты застынешь калекой.

И вот тогда наступает пора искать себе, с кем бы тебе состариться.

Настолько ли улучшает людей смерть? Когда всё уже случилось и состоялось? И не к этому ли они стремятся столь неистово, протирая штаны всезнающими ослами в кабинетах – не к этому ли они стремятся – засесть, окаменеть в тишине и больше ни с чем, никогда не взаимодействовать, ничего не решать, не оттого ли это им так притягательно, что то единственное их состояние, в котором они не отталкивающи?

Настолько ли улучшает людей смерть? Когда всё уже случилось и состоялось? И не к этому ли они стремятся столь неистово, протирая штаны всезнающими ослами в кабинетах – не к этому ли они стремятся – засесть, окаменеть в тишине и больше ни с чем, никогда не взаимодействовать, ничего не решать, не оттого ли это им так притягательно, что то единственное их состояние, в котором они не отталкивающи?

Какое наслаждение встречать живых людей! А то вокруг множатся лобстеры. И лобстерам невдомёк, что искусство – это не книги, театр или музеи, а всего лишь умение из любых базовых и скучных необходимостей жизни высекать удовольствие.

ГЕРБЕРТ: Замрите! Вы – великолепны.

Остановись, мгновение, ты прекрасно.
Замри на пальцах синевой.
Утреннее солнце шло ему… шло нам обоим непозволительно.
Нечеловечески шло.

ФРАНЦ: Это утренний свет. Он идет всем.

ГЕРБЕРТ: Идите к черту, господин Вертфоллен, с вашей псевдо-скромностью.

ФРАНЦ: Зачем? Он очаруется и станет вам соперником.

Стакан с водой запотевал росой, роса сбегала на салфетку, оставляя там подмигивающие мордочки.
Неаполитанское утро до десяти – свежо и резво, после – размерено и томно, как летнее море.
Размятое тренировками тело лениво и тяжело, ветерок приятен, а внимание девушек слегка щекочет эго.
Мягкий, мятный, банановый рай.
Рай в кредит.

Ему не страшно.
Он ещё не принимает того, что за всё выставляется счет.
И от самых больших счетов никто не откупится деньгами.

Усталость никогда не после, всегда до изменения реальности. До больших вещей больше всего устаешь.

На первом месте должно стоять не то, против чего ты, а то, ЗА что ты стоишь. Это себе стоит напоминать почаще, иначе легко devenir un très méchant fou (обозленным сумасшедшим – цитата из Рэмбо).