Ирландские свитера, запах старого дерева, запах виски, месса воскресная, запах пороха, крови, бойня в квартире и бойня, откуда привозят туши на задний двор мясной лавки, куда ходят крайне развязные британские фермерши.

Камин и беседы. И библия, ужины, почти насильно скармливаемые, чтоб назавтра было из чего строить мышцы.

Монтаж картинок в моей голове.

Монтаж скал ирландских на итальянской скале.

И всё – о любви.

Всё – о яхтах, музыке, удовольствии.

Нет.

Блаженстве.

И благодарности. Я тишайше благодарен вам, Colin the Butcher, sir.

I’ll play it hard and live it light.

И усталость во мне – наслаждение.

Я могу чувствовать ваш взгляд, господин фон Шёнбург-Хартенштайн.

Камни почувствовали б ваш взгляд.

С интенсивностью, с какой ваш зрачок выпивает отраженный мной свет, даже до гранитного баобаба достучалась бы фраза, спетая столько раз далекой английской леди, что не пела её и с одной двадцатой вашей, сэр, вовлеченности –

I love you till my breathing stops.

Вы выжигающе интенсивно обожаете меня.

Люди полагают, что методы изменяются, инструменты… и люди, как всегда, идиоты.

Овца остается овцой. Пока она не превращается во что-то иное, пока она блеет, и жрет траву, а не мясо сородичей, пока на овце растет шерсть, тебе состригать её ножницами, и кормить эту овцу травой: не камнями, не мясом, не молоком.

Не методы и инструменты меняются в первую очередь.

Пастухи.

Пастух способный справиться с миллионом овец – не пастух, справляющийся с сотней.

Этих людей разделяет бездна сосредоточенности и твердости.

Бездна в умении доводить мысли, дела, структурирование себя до конца.

Музыка льется, как жизнь.
На чистовую.
Тесненьким существам с очень медленным мозгом надо сидеть,
перечитывать,
перечеркивать,
вымучивать из себя.
Еще и дрочить на вымучивание – это мне не далось легко.
Жизнь – проста.
Ничего притягательного не может быть в медленном расковыривании души,
выжимании себя, как прыща, на бумагу
или на холст.
Люди на это дрочат, чтоб хоть как-то то оправдать.
Чтоб не признать, что божественность – невесома.
Чтоб не увидеть иерархии между ремесленником, талантом, гением, богом.

Я должен позволять себе всё, что определяет меня, и меня определяет всё, что я себе позволяю.

Над «я» бесконечна работа: внесение новых деталей, улучшение прежних, корректировки, установки, мазки…

Величайший шедевр бога, Герберт, это – бог.

Я есть то, что чувствую о себе, как себя ощущаю – лишь это определяет мир.

Мир существует лишь, чтоб я определял себя через него.

Конструктор, подаренный мною себе, чтоб измерять себя, открывать и вносить детали, как в детских книжицах скандинавов – во мне полудава, три мартышки, семь попугаев – и из всего зверинца один я реален, остальное – надуманные методы измерения себя.

Во мне столько-то войн, столько-то благотворительности, энное количество долга, пинта нежности и т.д.

Величайший шедевр создателя – это создатель.

Не звезды, галактики, танец сверхмассивных гигантов в сердцах вселенных – нет, Герберт – это то, кем ты становишься, пока играешь по нотам, неизменным и вечно новым. Это очень личная вещь бога наедине с собой… и, возможно, с трупами ряженными, в румянах и красках, трупами окоченевшими бывших версий себя.

Такой танец.

Джанни фантастически быстро лепил. Все, что стояло у него во дворе – баловство. У него всегда было с десяток заказов плюс всё, что он лепил для себя. Экстаз святой Катерины, к примеру. Он играл с материалами – дерево, бронза, мрамор, гранит. Он заставлял металл выглядеть как камень, камень, как дерево, дерево превращал в бронзу, но так тоже – баловался. Он всегда лепил в полный рост.

Святая Катерина у него кружилась. Церковь всегда ставит своих святых статично, а у него мрамор её робы расплескивался, разлетался вечерним платьем – роскошью тканей. Из-под убора у святой Катерины выбивались кудри и вились по щекам, по губам приоткрытым, идеальной формы губам, обвивали слезы – мраморные, но столь настоящие, что ты верил – они прозрачны, солены и горячи. Слезы мокрили ей губы, глаза были закрыты, веки легки – как крылья летучей мыши. Как крылья летучей мышки – трепетны, ты верил – вздрагивают веки у святой Катерины в экстазе. И вся фигура из тяжелого мрамора была невесома – вот-вот взлетит. Затанцует по воздуху.

Джанни лепил Катерину со Штази. Но столь великолепной я видел Штази лишь раз – в Италии на скале. Штази в тяжелом халате после вечернего заплыва с полотенцем на волосах, Штази шампанское ударило в сердце, нам по шестнадцать, сумерки липли к нам фиолетовой сахарной ватой. Штази, зацелованная, летняя, кружилась под песни Герберта – в боли, ярости, счастье. В боли от ужаса осознания, что, возможно, она никогда не потянет больше такую открытость, ей никогда не будет так хорошо. В ярости, что детство уходит, что мы с Гербертом соревновались за прозрачную девочку, но теперь она не поспевает за нами. И ей уже никогда не поспеть. В ярости, боли, что это последние лучи солнца, когда она для нас – центр. В счастье – а как без счастья на скалах Италии, когда ты вызываешь легкое опьянение у господа и наисветлейшего из воинов его? Как без счастья?

Одна английская дама как-то сказала, что со мной она осознала, что была тараканчиком, сидевшим в подсобке для метел, и полагающим, что она – император, знающий всё о красоте, трагедии, грусти: уткнувшись мордой в метлу, легко фантазировать. Но потом мы встретились, и ей стало ясно, что даже подсобку она не осознавала полностью. А есть еще целый дом с огромным количеством комнат, стоящий на улице с огромным количеством таких же домов. Улица находится в городе с огромным количеством таких же и совсем иных улиц. Город находится в государстве с огромным количеством таких же и иных городов. И много государств соединяются, наконец-то, в империю. А она маленьким тараканом сидела в подсобке и полагала, что знает всё о любви, трагедии, нежности, боли. А все потому, что была развернута жопой к щелке, ведущей в дом, а мордой – к тупичку из соломок метлы.

Герберт подбирал следующую пластинку,
солнце поблескивало в куполах в Вены.
Печальная фигурка качалась на качелях в саду,
веселела с каждым взлетом.
Из приоткрытого окна пахло морозом и гвоздичными звездами в карамели.

Все фантастически просто, Герберт.
Есть самые краткие, самые простые пути.
Имя им –
расслабленность,
выбор
и удовольствие.

Пути доступные по уровню сложности только богам.
Мне, тебе, брат.

Матросы, которые плачут, когда красивый мальчик поет красивой девочке у него на коленке — oh, if I had the wings of an eagle, I’d fly to my love on the shore, and never again would I leave her, for she is the girl I adore!

И девочка плачет
своими, по легендам, исцеляющими слезами леди.

И прижимает тебя к груди той, что способна расфокусировать в поединках.

Оh, if I had the wings of an eagle!

И пахнет пинтами пива, и жаренным мясом, и морской водой.

И девочка любит тебя любым.

Даже ирландским матросом,
даже коком на рыбацкой занюханной шхуне.

И дым в моих волосах, и запах йода, воды морской, не отходящий от кожи моей, теперь её кислород...

Вот ты говоришь «вышколенный», давай разберемся, кто это – вышколенный шофер или вышколенный дворецкий. Что это – человечек, который тебе двери открывает, «сэр» говорит? Это человек, который видит разницу между мной и Клаусом, человек, который счастлив быть на своем месте, для которого его место – честь. Человек, преданный семье, такой, что не побежит болтать ересь с соседскими поломойками. Человек, умеющий подчеркнуть каждому, с кем входит в контакт, его место в доме и мире. Вышколенный дворецкий – тот, кто так встречает твоих гостей, что каждому гостю сразу понятно – кто он, как ты к нему относишься, и вообще, как отныне ему жить. Вышколенный дворецкий не работает на тебя за деньги. Ты – его жизнь. Он живет тобой. Твои заботы – это его заботы. Такое отношение никакие деньги не купят, никакие угрозы не вызовут. Фактически, это – любовь. А теперь посмотри, у кого вышколенная прислуга. Много ты таких людей знаешь? Самая вышколенная прислуга в Англии, но там они не семьям служат – традиции. У них уже просто сложился какой-то институт прислуги, позволяющий каждой бонне гордиться своим накрахмаленным фартучком. В Вене – много? Во Франции? В Италии может быть? Я лично еще ни у кого не видел прислуги лучше, чем у нас. Но это работа Амалии. Не осталось больше вышколенной прислуги. И, Герберт, не было никогда. Есть редкие случаи.