Скрытимир Волк (Лифантьев С.С.). Мир языческой сказки. Книга 2. Сказание о Человеке

Это больно. Это чудовищно больно. Но, потом муть в голове вытесняет боль и становится легче дышать. И совершенно невозможно думать связно. Было понятно одно — ничья. Не было победителей в духовной битве за людей. Его слово победило фарисеев, ничего у них не оказалось, что ему противопоставить. Их мертвых текстов и ядовитых выпадов не хватило для того, чтобы зажечь толпу на освистание пророка. Но сейчас толпа осталась у них, а его вывели из игры. Его слово оказалось равноценно десятку солдат — именно столько прислали за ним. Это повод для мелкой гордости. Но это не победа.

Оскорбление чувств верующих — глупое обвинение. Кто видел и осязал эти самые чувства? Чем доказано, что они оскорблены? Просто — модное нынче обвинение, да и самый надежный способ избавиться от неугодного правдоруба.

— Мы просто не хотим, чтобы нас унижали! — кричал Каиафа Пилату, и его унизанные перстнями пальцы обвиняюще указывали на обыденное пыльное рубище пророка.

Суд. Кому нужен суд, когда есть власть, взятки и обещание отпустить грешки? Нелепый фарс.

Когда-то хотелось обнять весь мир. Раскинуть руки — и обнять. Вот — руки пародийно вывернуты в стороны крестом. Эй, мир! Иди — обниму! И остается только смеяться.

Что утрется в стопервый раз? Пот с пылью или пот с кровью? Битва кипит — что каша в котле. Кто заварил — уж неведомо. Все сейчас у нее на расхлебе. И пора, пора бы уже разойтись по станам, выправляя ломаные доспехи да подбирая раненых. Разойтись, с боя похмельными, а поутру, на остывшую голову — мир выторговывать.

Нет. Кипит битва. Боги людей, как дрова под котлом пенным, жгут.

Скорчился на плоту обиженный сын. Умертвили враги его отца, обрекли на скитания мать, а ему горькое детство оставили. Нахлебался он того детства полной ложкой — до рвоты, до одури. Возмужал, пришел к родне просить свое, что отцу принадлежало, а родня ему порог показала, за своего не признала. Им отца его убийца оказался угоднее. Угоднее, да удобнее. Все для них сделает, когда разбоем его попрекнут. Всячески угодит, чтоб богатства краденого не потерять. А этот пришел — прямой да твердый — не согнуть, не сторговаться. Не нужны такие прямые.

— Ничего не стало. Баба с мечом — все равно баба. Перессорилось войско. Те — доспехи одеть не хотят: у подруг такие же. Вторые воеводам своим не подчиняются — воеводы, дескать, старше, уступить должны. Третьи приказов не слушают — мол, звучат обидно. Таких вояк и первое войско разбило бы, если бы в жалость не верило.

А я так мыслю — снова затрещал ореховчанин — мать да жена — сама бабья суть. Как у нас работник и воин. Только мы свою суть с детства ухватываем, да взрослыми стать быстрее хотим, а бабы в детстве остаться хотят — до последнего от своего отбиваются. Оттого волочайки да пустышки с дурами и есть. А как баба суть свою всей душой примет — ни до чего ей более. Мать вся в детях живет, жена лишь мужем счастлива да лишь о доме думает. А как муж, дом да дети на душе — до того ли бабе, чтобы якать? До начальства ли ей? До вмешательства ли? Она ж на тишь домашнюю надышаться не может!

— Я так мыслю, — вернулся к разговору дьяк – бабы, они все мож и разные, а дурны. Иная от рождения дура, мотовка да волочайка. Другая приличество, вроде, знает, а жить не хочет. Детей рожать — она тебе не наседка, хозяйство вести — она тебе не служанка, рукодельничать — опять не подряжалась тебе. Что с таких проку? Живет, чтобы жизнь прожигать. Пустышка. А у иной бабы и хозяйство стоит — не придерешься, и стол — как у бояр, а все куда-то лезет. Зачем, а? Ведь дальше печи все равно не видела, а лезет. То работнику под руку с советами дурными, то инструментом втихую балуется — портит, а то приказные бумаги у тебя подсматривает. Добро, если в них от себя подпись ставить не лезет. Вот чего им нужно?

Да сбросит баба твое главенство, если ты против ее мыслей править станешь. Скажет – «не сдюживаешь», да и начнет все кроить по-своему. Ладно ли, криво ли — главное, по ее розуму. Потому и говорю. Самая бабья враль это, будто хочет, чтоб муж над ней главой был! Так что главенствуй, стрелец, да на голове след каблука вытирай!

А то! Мыслит, что муж главенствовать должен, да только так, как ей угодно! Ты за дровами ехать приказываешь, а ей по ягоды хочется! Ты на ярмарок едешь, хлеб сбывать, пока цена есть, а ей — хату бы подновить! Ты про реку, а она — про берег! И где твое воеводство окажется? А?

— Мало нам с людьми лаяться, еще и в доме воевать — когда жить? — махнул рукой новгородец — ну, будешь ты ее плеткой учить — много ли проку набьешь? Оттого бабы на Семик и поют песни про лютого свекра да постылого мужа. И все в песнях — свекр убит, муж брошен, а баба с дружком убежала. Не от плеток ли они на мужей лают?

— А так! Живет степняк у себя в Диком Поле! И гадить привык не там, где место отхожее, а там, где другими не нагажено! Первый степняк, видать, весь на колышки изошел: степь-то большая, за всю жизнь не обгадишь! Да наплодил степнячат... Те справляются! Загадят стоянку — снимут юрты, да перейдут, где еще не нагажено! И юрты ставят, как гадят — не так, как ладно, да соразмерно, а где еще не ставлено. И плевать им, что ни красоты, ли ладу, ни порядку! Так вашу Москву и перестепнячат на свой лад!

— А сам Киев что? — спросил новгородец.

— Нету давно Киева, — буркнул малоросс, в кожух свой завернувшись — не поднялся Киев после татар. Мы на Подоле живем.

Был Новгород силен, когда сидел на камне, опирался железом. А как взял за обычай спать на золоте — не стало в нем силы. Привыкли люди новгородские не в поле стоять, а откуп во всем держать. Где враг — там откупятся. Славен город, что жизни своих детей от напрасной смерти бережет. Да слаблен тот город, что во всем расчет деньгой ведет. Вот и побили ротники московские новгородских торгашей. Откупаться не пришлось — все золото Москва сама взяла. А были бы новгородцы воины — и Новгород по-прежнему бы Господином ходил, и Москва степи грозила бы, а не в гости звала...

Вас царь Иван за бунт разогнал, да и нас на ваше место не за заслуги выставил. Без вас на Волхове никто слово против царя не скажет, без нас — на Клязьме. Тут мы чужие, неприживливые. А в Москве вместо нас татарам беглым цари чины-звания раздают. Москва татар боится — головы не поднимет, а татарам кроме царя деваться некуда — в родных улусах за разбой зарежут. Вот и не стало на Руси ни у кого силы, кроме московского царя. Всему стал самодержец. Что всю Русь рукой держит — может, и правильно. Да вот варежка татарская той руке не идет. А стряхни царь с руки ту варежку — где его сила будет?

До сих пор на Волхове мы чужие. Сам ведаешь: как повоевал государь Иван Новгород, так всю знать оттуда горстью сгреб, да по всей земле рассеял, чтоб бунта от вас не знать. Тебя, вон, в Орешек занесло. Ныне в Новгороде старой речи и не слыхать почти. По-московски все бают. Шьют да кроют, тешут да строят — все на московский лад. Как в Москве все было, да больше не будет...

А ты глядишь. И вдруг понимаешь, что уже видел эти лица. Трусливая подлость делает их у людей одинаковыми. На одного взгляни — второго увидишь. И вот сейчас бежали, бежали в безопасное место прямо через тебя Петрухи, Вахтанги, Савельичи! Все они простительно хотели пожить! А вдали, брошенные ими, непростительно умирали Лешки и падали на землю молоденькие медсестры, не успевшие донести раненых.

И без малейших сомнений ты жмешь на гашетку.

И ведь сколько раз так! Не пять и не десять! Петро, как в бой, то ногу подвернет, то раненым застонет, а потом скажет — показалось! Вахтанг боя не боится, а отстреляет обойму — сидит, дескать — долг выполнил. Придут проверять — он гильзы да ствол в гари покажет. Мол, стрелял, да, а что не умер за родину — извините, в другой раз постараюсь! Савельич на него похож, да повадка другая. Этот, как в атаку идти — всех вперед пропустит. И ведь не предъявишь ему! Тоже ведь в огне побывал! А вот манера такая гниленькая имеется — расчет. Пропустить всех вперед под пули, глядишь — на тебя и не хватит.

И ведь всех понять можно! Все жить хотят! И сам ведь хочешь после войны житухи-то! И эти хотят! У Петро под Черниговом семья: жена-толстушка да пятеро хохлят. Вахтанга в Кутаиси невеста ждет. Он фото показывал. Все мечтал, какую громкую свадьбу сыграют. Товарищей приглашал. У Савельича под Златоустом — поле колхозом выделенное. Любит он землю свою. Все беспокоится, что соседи неправильно удобрять ее станут — сгубят. И ведь никто не гад! Петро на привалах да стоянках за всех кашеварит, говорит — не умеете! Вахтанг всегда поддержит — песню споет, анекдот расскажет! А Савельич, как блиндаж или землянку ладить — больше половины сам сделает, рукастый мужик! Жить бы с такими людьми – век бы счастье не изжилось! А вот на смерть с ними идти – никак нельзя!

В песнях все легко — и в бой идти, не гнувшись, и помирать с последним словом. И вокруг тебя море огня, небо взрывами скрыто, а ты идешь в потрепанной форме, красное знамя выносишь.

В жизни не так все. Море огня, да небо сокрытое взрывами – пару раз-то и видели. Куда чаще, как сейчас — редко-редко пули посвистывают, да впереди где-то иногда винтовки трескают. А вот не нужно на тебя моря огня — одной такой редкой пульки хватит. И ведь ни грозовых туч, ни вихрей враждебных — солнце ласково бок греет. И бежишь под этим гадским солнцем пригнувшись, а от его тепла выть охота – себя жалеешь.

А нельзя себя жалеть. Никак нельзя. Себя пожалел — товарища под пули подставил. Всем бы это понять. Да не просто понять, а всем духом прочуять, чтоб аж нутро вывернуло! Мечты...