Они еще смотрели друг на друга, но уже не понимали, чувствовали взаимность, однако говорили на разных языках, не имевших точек соприкосновения. Нельзя было уже ничего сделать. Отчужденность, наросшая за ночь, исполнила все. Была в каждом взгляде и в каждом жесте. Нельзя было уже ничего сделать.
– Адью, Лилиан, – сказал.
— Прости меня, Борис.
— В любви нечего прощать.
— Не убегай.
— Больше я не убегу. Почему об этом думает каждый?
— Не так уж плохо, если об этом думают, душка. Значит, хотят, чтобы ты осталась.
— Почему, собственно, ты его терпеть не можешь?
— Может быть, потому, что когда-то я был похож на него.
Я знал одного человека, который постоянно дрожал за свою жизнь. Зато лет в восемьдесят он стал очень веселым. Эту перемену старик объяснял тем, что теперь ему придется дрожать уже недолго — ведь он болен артериосклерозом и у него уже был инфаркт. Совсем другое дело раньше, тогда ему приходилось загадывать лет на двадцать-тридцать, а то и сорок вперед и это внушало ему такой страх, что жизнь была ему не в жизнь.
Не мучь меня, — думал он. — Они всегда так говорят, эти женщины — олицетворение беспомощности и себялюбия, никогда не думая о том, что мучают другого. Но если они даже об этом подумают, становится еще тяжелее, ведь их чувства чем-то напоминают сострадание спасшегося от взрыва солдат, товарищи которого корчатся в муках на земле, — сострадание, беззвучно вопящее: «Слава Богу, в меня не попали, в меня не попали...»
Я понял, что нет такого места, которое было бы настолько хорошим, чтобы ради него стоило бросаться жизнью. И таких людей, ради которых это стоило бы делать, тоже почти нет.
Зачем нужно, чтобы тебя поняли? Ведь ты уходишь — разве этого недостаточно?
В безутешных ситуациях люди всегда ищут утешения где только можно. И находят.
Когда ты вздрагиваешь от боли, потому что тебе пронзили сердце, они стенают «бей еще», как будто ты и есть убийца.
Кто хочет удержать – тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить – того стараются удержать.