Смит, ты не представляешь себе, что это за привилегия — делать подарки другим.
— У всех этих людей, — говорил Джафи, — у всех до единого есть сортиры с белым кафелем, и они кладут в них большие грязные кучи, как медведи в горах, но все это смывается в удобную, постоянно проверяемую канализацию, и об их дерьме больше никто не думает, никто не представляет себе, что они берут свое начало в говне, накипи и нечистотах моря. Они целыми днями моют себе руки сливочным мылом, которое втайне мечтаю сожрать, прямо в этой своей ванной.
Ага, чувак, знаешь, гора для меня – это Будда. Только подумай, столько терпения, сотни тысяч лет она сидит здесь совершенно молча, и как бы молится за все живое в этом молчании, и только ждёт, чтоб мы прекратили свою глупую возню.
– Знаешь, какая у меня молитва?
– Какая?
– Я сажусь и говорю: перечисляю всех друзей, всех родственников, всех врагов, одного за другим, без всяких обид и благодарностей, без гнева, без ничего, и говорю типа вот так: «Джафи Райдер, равно пустой, равно любимый, равно грядущий Будда», потом перехожу к следующему, скажем: «Дэвид О. Селзник, равно пустой, равно любимый, равно грядущий Будда», хоть и не беру таких имён, как Дэвид О. Селзник, я беру только тех, кого знаю, ибо когда я произношу «равно грядущий Будда», я хочу думать об их глазах – возьми вот, к примеру, Морли, его голубые глаза ща очками: как подумаешь «равно грядущий Будда», подумай и об этих глазах – и точно вдруг увидишь подлинное тонкое спокойствие и истину его грядущей буддовости. А затем подумай о глазах своего врага.
– Мой буддизм – всего лишь легкий несчастный интерес к некоторым картинкам, которые они рисовали, хотя могу сказать, иногда Какоэтес извлекает чокнутую ноту буддизма в своих горных стихах, однако меня не очень интересует та его часть, что касается верований. – (Фактически же ему все это было до фонаря.) – Я нейтрален <...>
– Нейтральность – вот это и есть буддизм!
Я и слышать не хочу все твои словесные описания слов, слов, слов, которые ты сочинял всю зиму, чувак, я хочу просветляться действиями.
– Тебе не надо было срезать бороду, ты был похож на маленького счастливого мудреца.
– Ну, я больше не маленький счастливый мудрец, я устал.
– Ну и чего ты тут сидишь целый день?
– Я будда, известный под именем Лодырь.
– Какой ты оральный, Смит, ты постоянно ешь и пьёшь.
– Я Будда С Ямой Желудка, – ответил я.
– Вот лапуся, а? – воскликнул Джафи.
– Психея, – сказал я, – этот мир – лишь кино того, чем все является, одно сплошное кино, сделанное повсюду из одного и того же, оно никому не принадлежит, вот что оно такое.
– А-а, ерунда.
Ты же все время надираешься – я вообще не врубаюсь, как ты добьёшься просветления и останешься в горах: ты же постоянно будешь бегать вниз и пропивать деньги, которые тебе выдадут на фасоль, а кончишь вообще в канаве под дождём, вусмерть пьяный, и тебя загребут, и тебе придётся перерождаться в трезвенника-бармена, чтобы искупить свою карму.
И знаешь, что было, Смит? Прихожу это я к буддистам на лекцию, а они все глушат неразбавленное сакэ чайными чашками, все уже хорошенькие. Вот чокнутые японские святые! Ты был прав! Никакой разницы! Мы нажрались и говорили о праджне! Было ништяк!