Я вырос в дерьмовом квартале. Вокруг все время орали: крики, оскорбления, угрозы, выстрелы. Не было ни одной книги, кроме журнала с телепрограммой, и там я никогда не слышал Шопена или Бетховена. Поэтому мне нравилось быть рядом с парижанкой, которая говорила со мной о Шопенгауэре и Моцарте, а не о сексе, наркотиках, рэпе, татуировках и накладных ногтях!

Бросив меня, она забрала с собой все, что было во мне солнечного: мои надежды, мою уверенность, мою веру в будущее. Она высушила мое существование, лишив его смеха и красок.

Несмотря на успех и подъем по социальной лестнице, во мне все еще жил пятнадцатилетний подросток, который так и не уехал из квартала Макартур-парк, с его наркодиллерами и лестничными клетками, полными криков. А еще там всюду был страх.

— Ты опять купил машину! Ты что их, коллекционируешь?
— Это не машина, старик. Это произведение искусства!
— Я называю это «ловушкой для телок». Неужели еще находятся девушки, с которыми проходит этот трюк с тачкой?

Ребенком я видел передачу, в которой убийца Джона Леннона оправдывал свое преступление желанием получить часть славы своей жертвы.

Для меня любовь была как кислород, единственное, что придавало жизни немного блеска, сияния и интенсивности. Для Авроры, какой бы волшебной ни была любовь, она в конечном итоге оказывалась только иллюзией и обманом.

Написать книгу — это не то же самое, что собрать автомобиль или стиральную машину.

Поездив по городу, я припарковал «Бугатти», которому грозила конфискация, возле дома, уже мне не принадлежавшего, как я только что выяснил. Несколькими часами раньше я был на дне ямы, но с состоянием в десять миллионов долларов. Теперь я просто был на дне ямы...

Это была женщина, настоящая женщина, да к тому же еще первостатейная стерва.

Нас связывали не просто симпатия или нежность. И это не было обычной дружбой. Это была неизменная привязанность, которая может появиться только в детстве и продолжается всю жизнь, чаще в горе, чем в радости.

Мы были слишком заняты, сражаясь с нашими собственными неврозами, чтобы у нас возникло желание передать жизнь.

Мы наивно надеялись: если не говорить о прошлом, то оно исчезнет.