Dear Esther – цитаты из игры

Дорогая Эстер. Я сжег скалы Дамаска, я глубоко испил из них. Мое сердце – моя нога и черная линия, выгравированная на бумаге вместе с этой бездонной лодкой. Ты как гнездо для меня, в котором яйца формируются целыми как окаменелости: объединяются, разбиваются и посылают маленькие черные цветки прямо в небо. Из этой инфекции – надежда. Из этого острова – полет. Из этой печали – любовь.

Мы не такие как жена Лота, ты и я – у нас нет особого желания обернуться назад. Нам там не на что смотреть. Не будет уставшего старика, раздвигающего скалы руками; даров или библий, лежащих на песке в ожидании. Приливы не будут сменяться отливами, а чайки – кричать над головой. Кости отшельника уже не ждут, чтобы их забрали: я украл их и спрятал во внутренностях этого острова, в черноте проходов, и мы можем освещать лица друг друга их странным свечением.

Я – антенна. Своей смертью я отправлю новость на каждую звезду во вселенной.

Дорогая Эстер. Это моё последнее письмо тебе. Лежат ли они и сейчас стопкой на половике нашего опустевшего дома? И зачем я всё ещё шлю их тебе домой?

Дорогая Эстер. Порой мне кажется, что я породил этот остров. Где-то, между широтой и долготой, раскрылась щель, и его выбросило неподалёку. С чем бы я ни пытался его соотнести, он остаётся сингулярностью, альфой моей жизни, не укладывающейся ни в какие теории. Каждый раз, я возвращаюсь, и оставляю свежие следы, которые, я отчаянно надеюсь, в промежутках принесут плоды озарений.

Дорогая Эстер. Я сжег свои вещи, свои книги, это свидетельство о смерти. Мое – будет написано на самом острове. Кем был Якобсон и кто помнит о нем? Доннелли написал о нем, но кем был Доннелли и кто помнит о нем? Я нарисовал, вырезал, высек и отметил здесь всё, что мог знать о нем. Будет на этих берегах другой, кто вспомнит обо мне. Я вознесусь из океана как бездонный остров, соберусь как камень, стану антенной, маяком, и они никогда не забудут о тебе. Нас всегда будет тянуть сюда: однажды чайки вернутся и станут гнездиться на наших костях и нашей истории. Я посмотрю налево и увижу Эстер Доннелли, летящую рядом. Я посмотрю направо и увижу Пола Якобсона, летящего рядом. Они оставят белые линии в небе, как послание большой земле, откуда придет помощь.

Я иду по своему телу, по пути инфекции от разбитого бедра навстречу сердцу. Я ем болеутоляющие пачками, чтобы не терять сознание. В своем бреду я вижу двойные огни луны и антенны, светящие мне сквозь скалы.

Я стану фонарем для тебя, антенной. Я упаду с неба как древняя радиоволна бракованного асфальта. Подземными ручьями и ледяными грунтовыми реками. Бактериями моих внутренностей и сердца. Бездонной лодкой и забытым судном, в котором никто не умер. Как отшельник и жена Лота, я окаменею и открою дыру в горе, которая впустит меня.

Отсюда я вижу свою армаду. Я собрал все письма, которые хотел послать тебе, если бы вернулся на большую землю, но на самом деле собирал на дне рюкзака, и рассеял их вдоль потерянного пляжа. Потом я взял их и сделал из каждого по лодочке. Я оставил тебя в их складках и потом, когда солнце садилось, я отправил свой флот в море. Расколотую на двадцать один кусок, я предал тебя Атлантическому океану и сидел здесь, ожидая пока последняя часть тебя утонет.

Дорогая Эстер. Чайки больше не прилетают сюда; я заметил в этом году, что они стараются избегать этого места. Возможно, нехватка рыбы отпугивает их. Возможно, я. Когда Доннелли высадился здесь впервые, он писал, что стада болели, а их пастухи считались самыми низшими из всех бедных сословий среди жителей Гебридских островов. Спустя триста лет ушли даже они.

Когда ты родилась, говорила мне твоя мать, в родильной палате стало тихо. Большое красное родимое пятно покрывало левую часть твоего лица. Никто не знал, что сказать, и ты закричала, чтобы заполнить вакуум. Я всегда уважал тебя за это: ты кричала, чтобы наполнить любой вакуум, в который попадала. Я тоже начал создавать вакуум, чтобы ты могла использовать свой талант. Родимое пятно уменьшилось к шести годам и исчезло к тому времени, когда мы познакомились, но твое увлечение пустотой и лекарством от нее осталось.

Те острова вдали, уверен, – всего лишь реликвии ушедшего времени, спящие гиганты, боги-лунатики, улегшиеся для последнего сна. Я смываю песок с губ и сжимаю кисть сильней, трясущиеся руки не смогут удержать мои тающие дневники.

Мне снилось, что я стою в центре солнца, и солнечная радиация жарит мое сердце изнутри. Мои зубы завиваются, а ногти падают в карманы словно монетки. Если бы я мог – я бы ел, но, похоже, я способен поглощать только морскую воду. Если бы тут еще обитал домашний скот – я мог бы одичать и питаться им. Я истощен так же, как тело на хирургическом столе, вскрытое для выяснения причин преждевременной смерти. Я приплыл на этот остров в бездонном сердце; все бактерии моих внутренностей всплывали, чтобы петь для меня.

В этих глазах отражаются фары, слишком долго в туннелях моего бездонного острова. Морские создания всплыли на поверхность, но чаек нет, чтобы отнести их к себе в гнезда. Я стал неподвижен: открытый и смотрящий, глаз глядящий на самого себя. Я стал зараженной ногой, мои рубежи слежения формируют точную карту перекрестков на M5. Я сверну на середине бедра и упаду к моей Эстер.

Потом возвращаюсь к своей машине, с еще дрожащими руками и головой, вскрытой от удара. Прощайте, плачущие тетушки и печальные дядечки. Прощай ощущаемое. Прощай, осязаемое. Прощай, Вулвергемптон. Прощай, Сэндфорд. Прощай, Кромер. Прощай, Дамаск. Горная тропа скользкая от росы – сложно забираться с такой инфекцией. Я должен вырезать плохую плоть и вышвырнуть ее с антенны. Я должен слиться с самим воздухом.