Я просто сказал однажды —
услышать она сумела, —
мне нравится, чтоб весною
любовь одевалась белым.

Глаза голубые вскинув,
взглянула с надеждой зыбкой,
и только детские губы
светились грустной улыбкой.

С тех пор, когда через площадь,
я шёл на майском закате,
она стояла у двери,
серьёзная, в белом платье.

То, что стелется, — туман,
а не река.
И волна его растает,
как тоска.

То, что реет, — это дым,
а не крыло.
Он редеет — и становится
светло.

То, что мучит, — не душа,
а только сон.
И всё тёмное развеется,
как он.

Пришёл, как жизнь, короткий,
прощальный, тихий вечер.
Конец всему родному...
А я хочу быть вечным!

Листву в саду кровавя
и душу мне увеча,
пылает медь заката...
А я хочу быть вечным!

Как этот мир прекрасен!
Не задувайте свечи...
Будь вечным, этот вечер,
и я да буду вечен!

Под вечер осенний ветер
сорвал золотые листья.
Как грустно деревьям ночью,
как ночь эта долго длится!
<...>
Я нежно шепчу деревьям:
не плачьте о листьях жёлтых;
весной заклубится зелень
на ветках, дотла сожжённых.
Но грустно молчат деревья,
скорбя о своей потере...
Не плачьте о жёлтых листьях:
и новые пожелтеют!

У хрупкого хрусткого ветра
цветочный и солнечный вкус...
Какой удивительно грустный
ветра и сердца союз!

Уже начинается осень;
лирический бард — соловей -
оплакал багряные листья
средь колких, как солнце, ветвей.

Дождит временами. Всё чаще -
всё слаще! — любовный озноб,
и женщины призрак знобящий
не выгнать из яви и снов.

И плоть уже стала не плотью:
она, как морозный цветок,
при вспышках желанья теряет
за лепестком лепесток.

... И я уйду. А птица будет петь
как пела,
и будет сад, и дерево в саду,
и мой колодец белый.

На склоне дня, прозрачен и спокоен,
замрет закат, и вспомнят про меня
колокола окрестных колоколен.

С годами будет улица иной;
кого любил я, тех уже не станет,
и в сад мой за беленою стеной,
тоскуя, только тень моя заглянет...

И я уйду; один — без никого,
без вечеров, без утренней капели
и белого колодца моего...
А птицы будут петь и петь, как пели.