Мы только это и делаем, мы убиваем друг друга, называя это любовью.

Они говорят, боль уйдет на закате. Я не отличаю закаты от рассветов, моя боль не меняет форму, не накатывает волнами, не приходит по часам. Она сидит во мне, как у себя дома. Я есть боль.

Он считает меня врагом, но враг я только себе, потому что, делая больно ему, я убивал себя.

Я больше не чувствую его запах. Он выветрился из моей одежды, моих вещей. Его толстовка, которую я забрал с собой из Амахо, пахнет уже чем угодно, но не им. Кажется, мне больше не нужен нос.

Говорили же, будет больно, но я рожден самоубийцей, лезу дальше. Там, где надо бы забыть — запоминаю, держу его руку, впитываю тепло, пока не отнял, ворошу свое нутро, якобы дыма, оттуда идущего, не замечаю. Но, а что делать, если единственная причина, по которой я чувствую себя живым, — это он.

Он ошибается, если думает, что я не посмею стукнуть скалкой Эль Диабло.

«Вытащи его из себя», — будто бы так легко, будто это просто гниющая плоть — ампутируешь, и дальше проживешь. Только ампутировать здесь нечего. Разве только сердце.

Папа говорит, все наладится, я еще найду своего человека — я красив, умен и богат. Почему они не видят, что из меня внутренности вываливаются, что я хожу, обнимая себя сам — расслаблю руки, и рассыпаюсь. То, что держало меня целым, — осталось там. То, что держало меня целым, — меня не хочет. Я сам себя больше не хочу.

Они говорят, человек ко всему привыкает, как мне привыкнуть жить без него, если все, что я делаю — это умираю. Можно привыкнуть каждый день умирать, жить без него — не привыкнуть.

Вчера я хотел умереть. Я хотел обмотать вокруг шеи простыню. Хотел выпить все таблетки из папиной аптечки. Хотел погладить лезвием мои запястья. Все, на что меня хватило, — это исписать двенадцать страниц со словами «я люблю тебя».

Мертворожденное, которое горело ярче всех живых.