Вот видишь — проходит пора звездопада,
и, кажется, время навек разлучаться...
... А я лишь теперь понимаю, как надо
любить, и жалеть, и прощать, и прощаться...

Умру, — а ты останешься как раньше,
и не изменятся твои черты.
Над каждою твоею чёрной раной
лазоревые вырастут цветы.

Я иду за тобою
След в след.
Я целую его
Свет в свет.
Я бессонная как ты,
Бред в бред.
Знаю так же, как ты
Что смерти нет.

В бомбоубежище, в подвале,
нагие лампочки горят...
Быть может, нас сейчас завалит,
Кругом о бомбах говорят...
... Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюблённой не была.

Есть время природы особого света,
неяркого солнца, нежнейшего зноя.
Оно называется
бабье лето
и в прелести спорит с самою весною.

Я так боюсь, что всех, кого люблю,
утрачу вновь...
Я так теперь лелею и коплю
людей любовь.

И если кто смеётся — не боюсь:
настанут дни,
когда тревогу вещую мою
поймут они.

Что же, друг мой, перезимуем,
перетерпим, перегорим...

Мы выйдем без цветов, в помятых касках,
в тяжёлых ватниках, в промерзших полумасках,
как равные, приветствуя войска.
И, крылья мечевидные расправив,
над нами встанет бронзовая Слава,
держа венок в обугленных руках.

Я встану над жизнью своею,
Над страхом её, над бездонной тоскою...
Я знаю о многом. Я помню. Я смею.
Я тоже чего-нибудь страшного стою.

Что может враг? Разрушить и убить.

Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем.
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням,
Никто не забыт и ничто не забыто.

Нет, — если я условие нарушу
И обернусь к запретной стороне,
Тогда навек я потеряю душу,
И даже песни не помогут мне...

Так, день за днем, без жалобы, без стона,
невольный вздох — и тот в груди сдавив,
они творили новые законы
людского счастья и людской любви.

Так мало в мире нас, людей, осталось,
Что можно шепотом произнести
Забытое людское слово «жалость»,
Чтобы опять друг друга обрести.